Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Мелет : Что же мне, по-твоему, еще остается, Сократ?

Сократ : Вот-вот, Мелет. Что же теперь тебе остается, дружок. Зато я теперь вполне свободен от всех рассуждений…

Не отчаяньем ли только продиктовано это кажущееся безрассудным и неуместным: «всё сначала»? Конечно, оно значит гораздо больше, чем это представляется на первый взгляд; оно ведь не только о мужестве, блистающим среди прочих добродетелей, но и о том, что это мужество уже никогда не оставит тебя, ибо оно стало твоей собственной природой, – с той сутью, с которой я встречаюсь, оставив позади все прочее.

Значит ли это, что речь здесь идет о том, чтобы при любых обстоятельствах и условиях отстоять свое и себя, как бы ни было это трудно? Конечно же, и об этом. Здесь или в другом месте, завтра или минуя Вечность, в Аду или же на вершине блаженства, я останусь тем же, что и всегда, что и прежде. Вот о чем оно, это «всё сначала»: сколько бы ни пришлось мне вновь и вновь встретиться лицом к лицу с миром и собой – всякий раз, еще не успев открыть глаза, я повторю уже много раз повторенное: «Что ж! Что до меня, то я все тот же!»

Впрочем, как ни манит меня это мужество своей прямотой, я все же не забываю, что оно соткано из отчаянья и приправлено болью. Не все ли оно обращено к самому себе, лишенное пристанища, вынужденное скитаться вдали от своего дома? Не последнее ли оно, это мужество, не пугающееся повторений, ибо чего же и пугаться не имеющему, что терять? Конечно, оно подобно прекрасному алмазному венцу, – последнему из нашей опустевшей сокровищницы, – одинокому волку, рыскающему вдали от себе подобных и добирающемуся до самого края мира, – горной вершины, без интереса взирающей на царящую внизу суету. Но разве не изгнание говорит здесь о себе в полный голос, без устали повторяя: «всё сначала», словно это повторение может принести ему облегчение? Чем же еще наполнено «всё» этого «начала», как ни утратой? Может быть, еще Минувшим? Но само это Минувшее, не приходит ли оно ко мне в своей утраченности? Тогда, возможно, и Будущим? Но разве не измерено оно той же мерой, что и Минувшее? Так не тень ли Возвращения прячется за спиной этого мужества, бросающего вызов Времени и швыряющего ему в лицо это гордое «всё сначала»? Не того Возвращения, которое вечно возвращается к самому себе, забывая о нас, но Возвращение, которое возвращает нас миру и делает Время податливым, словно глина, из которой возможно лепить все, что угодно.

Разве не сначала начинаем мы каждый свой день? И всякое мгновение этого дня – не готово ли оно стать тем началом, о котором столько говориться?

Разве, – спрошу я еще, – разве Время было когда-нибудь нашим врагом? Ну, разве что мы сами сделали его таким, заглядывая за его границы и предпочитая ему чужбину. Не готово ли оно и сейчас меняться или идти вспять или останавливаться по первому нашему зову?

Итак: отчего бы нам ни начать все сначала прямо сейчас? Сию минуту? Пока стрелки часов еще только начали свой бег к следующему мгновению? Ведь оно всегда в нашем распоряжении, это «всё сначала», – последнее приобретение, которое мы делаем на пути нашего Изгнания и, может быть, первый шаг, возвращающий нас нашему Возвращению.

Спрашивает Августин: дай мне узнать и постичь – надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе? Или – чтобы познать – надо именно это: воззвать к Тебе до и прежде всякого познания?

Взывание, как условие и основание познания, – зов, как метод направляющий нас к Истине, – кому придет охота углубляться в такую сомнительную эпистемологию? Да ведь и сам Августин прежде всякого зова указывает на веру, предваряющую зов и возвращающую нас этим предварением в границы понятного. Ибо и в самом деле: как взывать не зная? Ведь и та вера, о которой говорит Августин, в конечном счете обнаруживает себя, как знание.

И все же нам следует идти именно этим путем. А лучше сказать – идти безо всякого пути, ибо взывать в никуда, значит находиться так далеко от каких-либо путей, как это только возможно.

Я сказал «в никуда», и это именно то, я хотел сказать. Ведь указующее направление «к Тебе», в действительности не указует ни «туда», ни в какую бы то ни было противоположную «сторону». И само это «Ты», оно, воистину, не «это», и не «то», а разве только вот что: условие самого этого нелепого зова, – сомнительная возможность, обрекающая нас на взывание, – Ничто и Нигде, не соприкасающиеся ни со мною, ни с миром, ни с Истиной. Не смешно ли взывать в это Никуда, к этому Нигде? Не подтверждает ли сам этот зов, что «Ты» – всего лишь жалкая метафизическая метафора нашей оставленности?

И все же: не оно ли, это взывание, и есть тот последний «метод», к которому нам следовало бы обратиться, – то первоначало, которое мы уже давно устали искать, но о котором все еще храним смутную память, как о самом главном? Не есть ли они, и впрямь, самое главное – все-вновь-возвращающее или, быть может, все-вновь-творящее? Разве ни с него начинается само Начало? И возвращающее меня Возвращение не обещано ли им – зовущим? Не тем ли и наполнено он, это взывающее?

Чем больше вслушиваюсь я в него, тем призрачнее делается память о других путях, так глубоко погружаюсь я в окутавшее землю ночное безмолвие, не помнящее даже самого себя. Но если это взывание принадлежит кому-то, – спрашиваю я дальше, – может ли оно быть условием условий и началом начал? Если оно только лишь чье-то, – не погасит ли его налетевший ветер, не заглушит ли шум дождя или грозовые раскаты? Не есть ли оно все же нечто большее, чем просто в одиночестве взывающий голос?

Странные подозрения приходят здесь, вдали от проверенного и достоверного. Не есть ли, – спрашиваю я, вслушиваясь в тишину ночи, – не есть ли сам я только это, всего только это и ничего больше – это взывание? Не взывающий – ибо я уже все отдал своему взыванию, – но само это взывание, без устали зовущее и не желающее знать ничего, кроме самого себя, ведь ничего другого, похоже, уже не осталось ни на небе, ни на земле. Не это ли взывание и есть моя подлинная «природа»? Выплеснувшая наружу глубина, не желающая больше оставаться в глубине? Богатство, бегущее прочь от своих сокровищ, чтобы обрести, быть может, себя в последней нищете? И весь этот мир с его плывущим над рекой туманом и хороводом созвездий, не есть ли и он тоже только зов – не взывающий только, но само взывание, взывающее в ничто, и в никуда? Не жаждет ли и он преодолеть вместе со мной свою опостылевшую глубину, чтобы вернуться к изначальной простоте, – мир, ставший зовом, чтобы взывать о невозможном? Разве не рождаюсь я в этом зове вместе с миром, обнаруживая уже не чужие, но свои собственные границы, которые простираются настолько далеко, насколько способен простираться наш зов? Разве не кончилось время распри между мной и миром, – время, наполненное всеми чудесами, кроме одного: чудом Возвращения?