Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Мир, как взывание, взывающее в своей оставленности, мир, постигающий свою сущность, как оставленность, которую уже не отличить от зова, – не стоим ли мы уже там, где нам уже нечего искать? И нечего ждать?

И все же мы выбрали верное направление – если, конечно, это можно назвать направлением: стояние в пространстве, очерченном зовом, или – какая разница – в пространстве, очерченном самим тобой. В пространстве, где знаком каждый камень и каждое слово. Но не есть ли всякое стояние – стояние-перед… – и не само ли, это стояние, рождает то, перед чем оно дерзновенно стоит? Не есть ли оно поэтому всегда пред-стояние, пусть оно и открывается самому себе, как предстояние, предстоящее перед ничем. Не есть ли оно самое простое из всего возможного, это предстояние? И ни оно ли одно заслуживает, несмотря ни на что, чтобы мы называли его Ожиданием? Ведь даже само Время, сделав полный круг, стало ожидающим, не способным ни оберегать собранное, ни открывать новое. Ни тоже ли скажем мы и о вере, ничего не обещающей, хранящей свою пустоту, как бесценный дар – не о вере, о которой рассказывают «Катехизисы», а о той вере, которая рассказывает сама о себе, в час, когда она приходит, неотличимая от тебя самого? Ведь она – только другое именование зова и ожидания, оставленности и предстояния, предстоящего перед тем «Ты», чье существование кажется и немыслимым, и невозможным. Думая еще глубже подчеркнуть эту невозможность, мы сравниваем его с эхом или тенью. Эхом, возвращающегося к нам от нашего зова, и тенью, которую отбрасывает наше предстояние. Впрочем, чаще всего, мы не отдаем себе отчета в том, что и то, и другое – это только наши собственные, давно забытые имена.

Сартр обронил где-то замечание о черном цвете, который мы видим так, словно он нам сниться, – неотчетливый, невнятный, лишь отдаленно подобный подлинной черноте, о чьем существовании мы можем только догадываться. Разумеется, подмеченное следует отнести не к одному только черному цвету, но и ко всему, что нас окружает. Да, ведь, пожалуй, не в меньшей степени и к нам самим. Говорить, другими словами, следует о невнятности нашего существования, словно повисшего между ничем и чем-то – тем «чем-то» чем оно должно бы было быть в своей первоначальной задуманности, но чем оно, увы, почему-то не стало. Может быть, это ощущение не-завершенности, не-доделанности, какой-то полу-истинности существующего и составляет самое сокровенное наше переживание, которое, собственно, и делает из нас людей, но о котором мы привычно молчим, ведь оно слишком очевидно и слишком невыносимо, чтобы еще облекать его в слова. Теология, а вслед за ней и философия придумали, правда, убедительное объяснение этой царящей в мире полу-истинности. И сами мы, и все нам предлежащее – это только явление, нечто вторичное, а потому и не слишком ценное, самой своей природой и положением обреченное на несовершенство. Кому-то, может быть, эта точка зрения послужит утешением. Но что делать тем, кто не имеет склонности к метафизическим или теологическим упованиям и занят своим, всего лишь человеческим? К кому идти им и у кого искать ответа? О, эта незаконченность пространства и непросветленность лиц, обманчивая голубизна неба, раскрашенный дешевой акварелью закат и неясные выражения глаз, невнятные чувства и еще более невнятные слова, – не от того ли наша усталость, что мы устали плутать в царстве недостоверного от загадки к загадки? Не напрягаем ли мы все время глаза, пытаясь разглядеть что-то – и ведь совсем не то, что лежит за видимым, близким и знакомым, но само это близкое и хорошо знакомое, пугающее нас своей незавершенностью? Не выдает ли этот напряженный взгляд еще и нечто другое: странное предчувствие последней несомненности, воплощенное в божественной отчетливости линий, форм и красок, – да, ведь , наверное, и больше того: в божественной отчетливости взглядов, улыбок и слов, мыслей, поступков и событий, короче говоря, в божественной отчетливости мира и меня, выступающих в покой своей последней истинности? И если какие-либо человеческие деяния – назовем ли мы их литературой, искусством, верой, философией или как-нибудь иначе, – если они действительно имеют смысл, то, пожалуй, только потому, что явно или тайно ими движет эта жажда до-делать, довести до конца и завершить это недоделанное и незавершенное, вернув миру первозданную, во всем предчувственную, но нигде не данную ясность, обратив невразумительность сновидений в подлинность яви.

Не говорит ли мир на каждом шагу – доделай меня? Не стоит ли он в каком-то безнадежном упорстве на своем, не отпуская нас, не давая нам покоя, требуя вернуть ему самого себя, словно это и правда в наших силах? Не говорим ли мы в ответ на это: наше дело мыслить, а не делать; да ведь мы ничего и не умеем кроме этого! Все наши достижения и успехи, которыми мы гордимся сами и которыми учим гордиться наших детей, – все они обязаны своим происхождением одной только мысли. Разве можем мы похвалиться, что нам ведома божественная легкость дела, – мы, обученные всем ненужным искусствам, кроме этого: возвращать вещам, судьбам и событиям их первозданную подлинность, делая мир – миром, закат – закатом, а черный цвет – черным цветом? И так ли уж кощунственно будет предположить: да не питается ли наше мышление, словно паразит, этой не-сделанностью, не-завершенностью, полу-истинностью нашего мира? Или, быть может, еще того хуже: не оно ли – в прочих случаях ничтожное и нам подчиненное – само становится причиной этой не-довершенности и полу-истинности?

В какие бы живописные одеяния ни рядилась Истина, какие бы напыщенные и пустые речи она не вела, ей все же всегда удается ускользнуть от самой себя и остаться в стороне. Через румяна и белила проглядывает чистота девичьей кожи, и накрашенные ресницы не скроют бездонную глубину глаз. Да, ведь и за ее лепетом отчетливо проступает величие молчания. Нельзя сказать, чтобы она не любила все эти побрякушки или избегала собирать вокруг себя толпы праздных зевак с косыми от любопытства глазами. Ей ведь не чужды ни тщеславие, ни кокетство. Вот только верно ли мы поняли, что скрывается за этим? Не сама ли она придумала и научила всех нас этой чудесной игре в «Быть» и «Казаться»? Но где же здесь одно, и где другое? И верно ли – как мы это всегда думали, – что первое – это удел Истины, тогда как второе принадлежит всем прочим? – Впрочем и сами эти вопросы – разве они ни из области все той же болтовни и того же притворства, в одеянии которых Истина предстает перед нами? И не потому ли мы не хотим согласиться с этим, что наше согласие означало бы, что Истина просто-напросто не имеет собственного имени?.. Истина безымянна – не в этом ли и вся разгадка? Да и зачем ей имя раз уж у нее нету даже приличной родословной? Ни потому ли она готова одеть любое одеяние, которое придется нам по вкусу и назваться любым именем, которое в состояни произнести наш язык? Она даже готова «Быть» – казалось бы, чего нам еще желать? Разве только то, чтобы через это «Бытие» не проступал время от времени какой-то волшебный свет, не доносились чьи-то чарующие голоса, не мерцали вдруг другие, невиданные доселе созвездия, смущая нас тревожными подозрениями и отравляя наши привычные сны.