Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Это осовремененная версия ветхозаветного тезиса о том, что человек в его падшем состоянии подчиняется тирании желаний, которые не принадлежат ему, а внушены извне. Колдовским образом их вселили в него другие, и особенно идолы и фетиши рынка.

Так доказательство нашей свободы, а именно свободы иметь то, чего мы хотим, превращается в подтверждение нашего порабощения, коль скоро желания нам не принадлежат. Схожие идеи лежат в основе сарказма Веблена относительно демонстративного потребления и нападок на рекламу в нашумевшей книге Вэнса Паккарда «Тайные манипуляторы» [Packard, 1957; Паккард, 2004]. Эта история – лейтмотив теорий Маркса об отчуждении и о товарном фетишизме. С еще одной весьма влиятельной ее версией мы встретимся в гл. 5, где будут рассматриваться Франкфуртская школа и критика культурного капитализма. Не так давно эта история была приглажена и обновлена для постмодернистского потребителя в блестящей книге Жиля Липовецки и Жана Серуа [Lipovetsky, Serroy, 2013]. Но ее древность указывает также на ее бесполезность в качестве повода для сегодняшних причитаний. Поиск государственных мер для преодоления первородного греха не может быть последовательным политическим проектом. И если проблема заключается в том, что люди подвержены манипулированию и хотят, чтобы ими манипулировали, то в чем преимущества замены одного стиля подобного воздействия на другой?

Для борьбы с общественным убожеством, как говорит Гэлбрейт, мы должны больше тратить на государственные услуги, образование, пособия и централизованное планирование. Нужно облагать налогами производство, чтобы противостоять тяге к нему, из-за которой сегодня множится зло, и в то же время финансировать государственные услуги, предлагаемые в качестве лекарства [Galbraith, 1969, p. 278; Гэлбрейт, 2018, с. 317]. Но, конечно, налог на производство позволит финансировать общественные услуги, только если уровень производства высокий. Что касается других пунктов решения Гэлбрейта, то убедительным обоснованием для них послужили бы только детальные сравнительные суждения. Гэлбрейт в них не заинтересован, и они, несомненно, продемонстрировали бы, что его «решение» – это фантастика.

Это типично для подхода Гэлбрейта. Слишком влюбленный в свою сардоническую психологию, чтобы отказать ей в решающем воздействии на свое мышление, он в то же время остро осознает: ни один политик не станет прислушиваться к простому психологу. Только академический экономист может обладать реальной властью над системой, которой он досаждает. Ведь он, как врач, знает о ее заболеваниях. В результате Гэлбрейт, как и Маркс, выдает психологию за экономику и предлагает свои нелепые политические рекомендации в таком ключе, как будто они имеют тот же авторитет, что слова Хайека или Кейнса.

Таким образом, несмотря на пренебрежительное отношение к социализму, Гэлбрейту удается зайти на территорию, которую социалистические мыслители издавна считали своей. Он начинает видеть весь политический организм Америки в экономическом ключе как «систему», у которой каждая конечность и мускул движутся, повинуясь требованиям бизнеса. Этот главный и крайне вредный миф марксизма захватывает его воображение и лежит в основе глубоко оппозиционных взглядов. Право, политика, культура и институты играют второстепенную роль по сравнению с грубо описанной экономической системой, чьи обезличенные повеления предположительно направляют всю общественную жизнь. Этот взгляд послужил теоретической основой для одного из важнейших принципов американских новых левых: теории о том, что «капиталистическое» государство является такой же системой контроля, как и коммунистическое. Оно состоит на службе у корпораций и представляет собой логический итог процесса планирования, возникающего в техноструктуре фирмы-олигополиста [Galbraith, 1972, p. 256–257; Гэлбрейт, 2008, с. 221].

Техноструктура, в свою очередь, приходит к отождествлению с государством [Galbraith, 1972, p. 311; Гэлбрейт, 2008, с. 262] и начинает столь же централизованно и обезличенно двигаться к исчерпывающему и всестороннему плану. Поэтому американское производство порождает (по словам, ставшим прощальным подарком президента Эйзенхауэра советской пропаганде) «военно-промышленный комплекс», а вместе с ним и «культуру оружия», благодаря которой можно узаконить огромные расходы на оборону. Основным орудием этого процесса легитимации является «миф о холодной войне». С его помощью непрерывная экономическая экспансия объясняется военными нуждами. «Война же, ведущаяся без сражений, не таит в себе никакой опасности того, что борьба прекратится» [Ibid., p. 332; Там же, с. 277] и, следовательно, оправдывает постоянный технологический прогресс, а вместе с ним и бесконечное разнообразие продукции и постоянное возобновление воли к потреблению.

Описание Гэлбрейтом американской системы, существование которой поддерживает «миф о холодной войне», позволяет ему направлять в адрес США критические замечания, ранее адресованные Советскому Союзу. Он признает: «Нельзя недооценивать различие, обусловленное Первой поправкой к Конституции США» [Ibid., p. 334; Там же, с. 279]. Однако добавляет к этому, что системы регулирования экономики абсолютно сопоставимы. Обе подчиняются «требованиям планирования», что в обоих случаях означает «замену рыночного механизма контролем над ценами и экономическим поведением человека» [Ibid., p. 334; Там же, с. 279]. Первая поправка упомянута вскользь лишь для того, чтобы вынести за скобки политические различия и обратить внимание на экономическое сходство, в котором, согласно Гэлбрейту, заключается глубокая истина об Америке и о ее советском сопернике. По мере того как Гэлбрейт развивает эту фантазию, становится ясно, что черты сходства между Советским Союзом и США, которые он считает глубокими , в действительности являются наиболее поверхностными. А те признаки, которые он определяет как совсем незначительные, едва заметные, а именно наличие или отсутствие свободы слова, конституционного правительства и верховенства права, и есть самые глубокие.

Как и следовало ожидать, своей критикой американской системы Гэлбрейт заработал себе надежную позицию внутри нее. Правда, назначение послом в Индию в 1961 г. придало определенный реализм его взглядам, и он ненадолго осознал истину, которую марксистская мысль умудрялась отрицать целое столетие: не экономическая система нации определяет ее характер, а политические институты. Также он понял, что политический порядок, который награждает своих критиков, радикально отличается от того, что доводит их до смерти в трудовых лагерях.

Во время службы Гэлбрейт читал лекции об экономическом развитии в разных индийских университетах, поддерживая дискредитированный теперь тезис о том, что иностранная помощь является необходимым предварительным условием политико-экономического «взлета» стран третьего мира. В то же время он осознал истину, которая благодаря работам таких авторов, как Питер Томас Бауэр, Эли Кедури и – не так давно – Дамбиса Мойо [Bauer, 1971; Kedourie, 1984; Moyo, 2009], получила широкое признание. А именно о том, что иностранная помощь неэффективна без зарубежных институтов, в частности без верховенства права, обеспечения исполнения договоров и парламентского процесса, завезенных в третий мир европейскими империалистами (по крайней мере некоторыми из них) и оказавшихся впоследствии под угрозой уничтожения [Galbraith, 1964, p. 42].