Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Принимая этот взгляд, Сартр вступает не на путь утверждения, а на темную тропу отрицания. Выпустив джинна подлинности, он должен выполнить его секретное распоряжение, и состоит оно в разрушении. Ничто действительное не может быть «подлинным». Подлинность определяется через оппозицию Другому, т. е. в противостоянии миру, который создали другие и в котором они чувствуют себя как дома. Все, принадлежащее другим, частично, лоскутно и скомпрометировано. Подлинное «Я» ищет тотального решения загадки существования, причем такого, которое не было бы уже предложено кем-либо, не признавало бы никакого авторитета, никакой легитимности, запятнанной неприемлемым миром «их».

Именно эта позиция отречения побуждает подлинное «Я» принять революционную философию Маркса. Ведь, сколь неоправданным ни был бы этот поступок, он обеспечивает самый легкий выход из ситуации невыносимого страдания: полного одиночества в безбожной Вселенной. У марксизма есть три черты, которые пришлись Сартру по вкусу. Во-первых, это философия оппозиции, насквозь пропитанная квазирелигиозным презрением к «буржуазному» порядку. Во-вторых, она предлагает тотальное решение и обещает новую реальность, которая должна подчиняться идеальным представлениям о ней. Другими словами, марксизм упраздняет действительность в пользу идеи. И эта идея моделируется по образцу трансцендентальной свободы «для-себя». Обещание полного коммунизма – это ноуменальное обещание, призрачно манящее из царства целей. Мы ничего не знаем об этом царстве, за исключением того, что все его граждане свободны и равны и все его законы выбраны подлинным образом.

Наконец – и это самое воодушевляющее с точки зрения Сартра обещание Маркса – общество будущего будет именно таким, в каком нуждается «для-себя». Оно разрешит отношения, от которых подлинная душа отделена переполняющей ее подлинностью, но в то же время оставит эту подлинность нетронутой. Царство целей свяжет узами, настолько непостижимыми, насколько потребуется, приземленное отношение к трудящемуся пролетариату и трансцендентальную свободу экзистенциалистского антигероя. Эти разрешенные отношения не будут испорчены конвенциями, ролями, ритуалами – любой формой «инаковости». Но в то же время это отношения с классом, освященным историей. Его теплая человеческая цель компенсирует все отвращение, которое порождает неумолимое требование подлинности. Таким образом, ноуменальное обещание, которое не дает покоя сторонникам марксистской философии, является обещанием искупления.

Неслучайно, что эмоциональная сила марксизма так естественно может быть выражена кантовским языком. Далее, рассматривая идеи представителей Франкфуртской школы и их современника Дьёрдя Лукача, я подробнее покажу, что марксистская мораль в значительной степени опирается на вторую версию категорического императива Канта. Ту, которая предписывает нам никогда не относиться к человечеству как к средству, но всегда как к цели. Похожим образом Сартр, чья философия начинается со своеобразного варианта кантовской трансцендентальной свободы, неумолимо тяготеет к учению, согласно которому ноуменальные императивы когда-нибудь будут править миром. «Полный коммунизм» означает не что иное, как кантовское «царство целей». А обет Маркса состоит в том, что трансцендентальная свобода станет эмпирической реальностью. И оно дает веру экзистенциалистскому антигерою. Это первый и единственный ответ на муку Рокантена, для которого, как утверждала Айрис Мёрдок,

вся ценность лежит в недостижимом мире интеллигибельной полноты, которую он представляет себе в простых интеллектуальных терминах; он (до самого конца) не обманывается представлением, будто какая-либо форма человеческой деятельности адекватна его стремлению воссоединиться с тотальностью… [Murdoch, 1953, p. 22].

Экзистенциалистский антигерой, который посвящает себя политическому проекту, к которому другие также могут присоединиться, на первый взгляд обманывает самого себя независимо от того, как сильно он демонстрирует свою «вовлеченность». Он совершает грех против святая святых – самости, «ничто» ( néant ), свернутого червем в сердце бытия. Но искупление этого греха в конце концов – не такое уж трудное дело. Антигерою нужно только убедиться в том, что он верен не фрагментарному несовершенству действительного, а очищенной тотальности абстрактной идеи. Достаточно посвятить себя тому, что Кант назвал «идеей разума», которую мы также можем именовать утопией: делая это, вы обретаете мир, не утрачивая свободы. Отказавшись от фрагментированности действительного, экзистенциалист получает необходимое ему средство спасения – «тотальную» точку зрения, открывающуюся из «царства целей».

Впрочем, чтобы эта подлинность не была поставлена под сомнение, антигерой должен уделять большое внимание форме. Ему необходимо убедиться в том, что его рабское подчинение чужой идеологии выглядит как радикальное отрицание. Таким образом, подчинение Сартра Марксу – его личный ислам [48] В переводе с арабского – «покорность», «предание себя [Единому] Богу». – Примеч. пер. – представляется в качестве дерзновенной критики в адрес доктрины пророка. Претенциозно озаглавленная «Критика диалектического разума», первый том которой вышел в свет в 1959 г. и которая так и не была завершена, читается как упражнение в интеллектуальном садизме, в котором излюбленная философия подвергается мучительным пыткам так, чтобы ее субъективная сущность была вначале предложена, а затем отвергнута.

Получается, что Маркс дает нам тотальность, но в формах, еще не приспособленных для подлинного применения. Сартр претендует на то, чтобы обладать этой тотальностью, подчинить, контролировать ее и поставить на ней печать своей подлинности. Но эти амбиции не должны казаться легко реализуемыми. Ведь в конце концов смотрят «другие», и они не должны одобрять . Поэтому Сартр готовится к службе у марксистского алтаря путем искусной литании бессмысленных заклинаний, проклиная все это время Бога, к которому взывает, как делают некоторые аборигены, которые слишком долго ждали дождя. Следующая цитата – ни в коей мере не исключение:

Но благодаря самой взаимности принуждений и автономий закон в итоге покидает всех, а в повторяющиеся моменты тотализации он представляется диалектическим Разумом, т. е, внешним для всех, будучи внутренним для каждого, и развивающейся тотализацией, хотя и без тотализатора, всех тотализированных тотализаций и всех детотализированных тотальностей [Sartre, 1976, p. 39].

В этом высказывании выделяется одно слово, особенно обремененное весом непризнаваемых эмоций, – «тотализация». Его мы снова встретим в трудах Лукача, а в «Критике диалектического разума» оно повторяется снова и снова как решающее заклинание. Как и многие слова, используемые в ритуальных целях, оно не определяется, а просто повторяется. И применяется с такой завораживающей бессмысленностью, чтобы пополнять ряды поклонников, готовых стать жрецами новой веры. Неоднократно в New Left Review в 1960–1970-х годах западная культура подвергалась критике за свою непроницаемость для «тотализирующего» мировоззрения [49] Особенно Терри Иглтоном и Перри Андерсоном. См.: [Eagleton, 1970]. . И если это слово, окутанное здесь пылкими чувствами идеолога, кажется угрожающим, не сомневайтесь: таким оно и является. Задача «тотализации» в силу своей всесторонности оправдывает любые усилия по ее навязыванию. Оппозиция, выражающая только «частичную», «сериализованную» перспективу правящего класса и его лакеев, перед лицом страстной тотализации радикального левого бесправна . Это грубая сила, отчаявшаяся, не знающая дружбы и готовая к гильотине. Таким образом, утопия, наделенная «тотализирующей» силой, заранее торжествует над любой реальностью.