Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Но здесь мы должны отдать должное третьему фактору притягательности Альтюссера для нового поколения радикалов. То, что он постоянно скатывается в бессмыслицу, является не недостатком, с точки зрения его учеников, а, наоборот, веским доказательством того, что на него можно полагаться. Он демонстрирует такой способ сочинительства, в котором можно обнаружить только политическую лояльность, но который имеет форму интеллектуального исследования. В таких сочинениях и рассуждениях вы ставите власть в центр дискурса, освобождаете себя от реального знания и утрачиваете всякую способность к сомнению, лишаясь самого языка, на котором оно может быть выражено.

Поэтому Альтюссер был с энтузиазмом принят парижскими современниками, которые собирали в то время машину абсурда, способную устранить саму возможность рациональной аргументации и перефразировать любой научно поставленный вопрос в вопрос политический. Благодаря машине абсурда вы могли погрузиться в дело «интеллектуального труда» и поверить в то, что уже стали частью революции. Не нужно спрашивать, что означает революция или чего вы можете достичь с ее помощью. Ничто означает все что угодно, и именно в этом и состоит смысл революции как машины уничтожения смысла. Машина была собрана Жаком Лаканом, Жилем Делёзом и еще кое-кем из отброшенных за ненадобностью фрагментов фрейдистской психологии и соссюровской лингвистики и приделана к пустопорожнему гегельянству Кожева, через которое машину накачали горячим воздухом. Но она пережила своих изобретателей, и сегодня ту или иную ее версию можно найти едва ли не на любом факультете гуманитарных наук.

Интеллектуальная история ее сложна, и мне придется ограничиться лишь несколькими краткими замечаниями [82] Важные замечания по теме и яркий взгляд на этот феномен в целом см.: [Tallis, 1995]. . Швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр в своем «Курсе общей лингвистики», изданном посмертно в 1916 г., представил две идеи, которым суждено было получить широкое распространение и подвергаться надругательству и жаргонизации на протяжении 1960–1970-х годов: о языке как системе «различий» и о том, что существует или могла бы существовать «общая наука о знаках». Знак, как утверждал Соссюр, приобретает значение только в контексте других знаков, которые могли бы заменить его в предложении. Значение слова «горячий» следует понимать с точки зрения различия между «горячим» и «холодным». Некоторые пошли дальше, утверждая, что язык – не что иное , как система различий, где каждый знак обязан своим значением другим знакам, которые он исключает. В этом Соссюр нашел подтверждение тому представлению, что в языке нет «положительных элементов». Вместо этого язык есть бесконечный поток отрицаний, смысл которых заключается в том, что не высказано и не может быть высказано (ибо сделать это – значит лишь отослать к очередному скрытому отрицанию).

Жак Деррида пошел еще дальше, утверждая поэтому, что ни один знак ничего не значит сам по себе, в изоляции от других. Значение всегда находится в ожидании «другого» знака, который дополнит его своей противоположностью, но который никогда не получится зафиксировать. Значение никогда не присутствует, но всегда откладывается. Оно будто бежит по тексту, от знака к знаку, всегда исчезая, чуть только нам покажется, что мы настигли его. И если в определенном месте мы остановимся, сказав, что наконец-то обрели значение и вот теперь-то оно лежит перед нами, то это будет не более чем нашим решением, которое может быть политически обоснованным, но никоим образом не продиктованным самим текстом. Таким образом, двусмысленное существительное différence требуется понимать сразу в обоих своих смыслах – как различие и как отсрочку, что Деррида отразил в нарочито некорректном написании этой словоформы. Этот одурманивающий (и отравляющий) образчик нонсенса теперь прочно вошел в интеллектуальную историю, как ньютоновская механика или трансцендентальная дедукция Канта [83] Мою критику см. в работе: [Scruton, 2005, ch. 12]. .

Идея общей науки о знаках, или «семиологии», была излюбленной концепцией Соссюра и заслуживает гораздо большего внимания, чем я могу ей здесь уделить. Коротко говоря, наука о рыбах существует потому, что рыбы организованы схожим образом, существуют по аналогичным законам и имеют поддающуюся изучению природу помимо черт сходства, заставляющих нас относить их к одному классу (рыбы образуют «естественный вид»). Кнопки, напротив, не имеют общей природы и определяются не устройством, а выполняемой ими функцией. Поэтому не может быть общей науки о кнопках, а только наука об их функциях. Очевидно, знаки больше похожи на кнопки, чем на рыб. Но можем ли мы в действительности выделить одну функцию, которая объединяла бы множество того, что называют «знаками»: слова, дорожные знаки, жесты, симптомы, костюмы, ноты в музыке, грамматика классической архитектуры и приметы времени? На этом я остановлюсь, поскольку создателям машины абсурда важен не ответ, а сама загадка, вызванная вопросом.

Шасси машины абсурда были собраны Жаком Лаканом, чокнутым психиатром, чьи работы, опубликованные в 1966 г., оказали необыкновенное влияние на студенческих революционеров, дело которых он публично поддержал [Lacan, 1966]. Лакан был охарактеризован Рэймондом Таллисом как «мозгоправ из ада». Слова, точно характеризующие практику психоаналитика, принимавшего по 10 клиентов за час, иногда во время стрижки, педикюра или примерки костюма, идея лечения которого заключалась в том, чтобы научить пациентов говорить, думать и чувствовать на том же параноидальном языке, что и их доктор [Tallis, 1997]. Но, возможно, в этом отношении нам не следует быть слишком суровыми к Лакану. Знаменитыми психоаналитиками становятся не из-за терапевтических успехов (их вообще может не быть), а благодаря идеям. А любая концепция обязана славой не истинности, а влиянию. Так было с Фрейдом, Юнгом и Адлером, а затем с Кляйн, Бинсвангером, Лаканом и многими другими.

Бессознательное, как писал Лакан, структурировано как язык. И он начал интерпретировать этот язык, заимствуя термины из соссюровской лингвистики и почерпнув идею о Другом у Кожева. Он также сдобрил свои труды и лекции математическим жаргоном, взятым из теорий, которые он не собирался понимать, но называл обычно «матемами» по аналогии с фонемами и морфемами, на которые лингвисты подразделяют функциональные части языка [84] Уничтожающую критику неправильного применения Лаканом теории множеств, топологии и т. д. см.: [Bricmont, Sokal, 1997; Сокал, Брикмон, 2002]. . (Подобным образом Леви-Стросс примерно в то же время ввел «мифему», а Деррида – «философему», хотя здесь его опередил Шеллинг [Schelling, 1856–1861, Abteilung I, Bd. 1, 43–83].)