Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Бредовый оптимизм – назначение пролетариата для решения уникальной задачи, недостойной других классов. Считается, что в каждую эпоху одна нация более других способна стать творцом. По формулировке Гегеля, мировой разум по очереди воплощается в разных нациях. Последовательность Реформации, буржуазная, а затем социальная революции могут интерпретироваться следующим образом: в Германии XVI века, Франции XVIII и в России ХХ века проявились инструменты разума. Но такая философия не присваивает никакой общности политической или моральной добродетели сверх всеобщих законов. Есть исключительные личности, но нет исключительной общности.

Классы еще меньше, чем нации, поддаются дискриминации избранных и отверженных. Или классы охватывают такие же огромные сообщества, как массы промышленных рабочих, и в этом смысле они больше принимают участие своими страданиями, чем их желанием участвовать в исторической судьбе, или же они смешиваются с меньшинством завоевателей, аристократов или буржуа с намерением совершить творение своим созидательным трудом, но не с намерением что-то преобразовать. Пролетариат, подчиненный строгой заводской дисциплине, при замене хозяина не изменяет природу человека и особенности общества.

Это и есть центральная часть спора. Исторический оптимизм, окрашенный пессимизмом, требует глубоких изменений издавна установленных законов общества. Он считает возмутительными те, которые есть сейчас, и, в сущности, хочет установления тех законов, которые будут. Таким образом, он рассчитывает на партию прогресса, на насилие, на особенный класс, чтобы провести этот прогрессивный или внезапный переход к царству свободы. Постоянно разочаровываясь, он сам себя приговаривает к разочарованию потому, что особенности социальной структуры, против которой он негодует, кажутся незыблемыми.

Можно гордиться всеобщим голосованием, а не правом рождения, чтобы назначать политических вождей, и, скорее, можно присвоить государству, чем отдельным людям, управление средствами производства: свержение наследственной аристократии или капиталистов не изменяет сути общественного порядка потому, что оно не изменяет сущности homo politicus .

Каждое мгновение существованию городов угрожает внутреннее разложение или внешняя агрессия. Чтобы противостоять внешнему нападению, города должны быть укрепленными. А чтобы противостоять внутреннему распаду, власть должна поддерживать солидарность и дисциплину граждан. Теоретик неизбежно, без иллюзий, склоняется к одному мнению о политике. Человек ему представляется неуверенным и героическим, он никогда не считает свою участь достойной, мечтает о власти и престиже. Суждение общее и частичное, но неоспоримое в заданных границах. Но любой, кто вступает в политическую битву и страстно желает редкостного блага, тот имеет склонность к тому, чтобы поколебать основы республики, чтобы удовлетворить свои амбиции и отомстить счастливому противнику.

Ни общественный порядок, ни сила государства не представляют единственной цели политика. Человек есть также существо моральное, а коллективность есть понятие человечное только при условии участия в нем всех. Но основные императивы переживают все смены режимов: homo politicus не приобретает чудесным образом исключительную заботу о народном благе или мудрость, чтобы удовлетворить самого себя местом, полученным случайно или по заслугам. Неудовлетворенность, которая мешает обществам «кристаллизоваться» в случайную структуру, желание чести, воодушевляющее и великих созидателей и низких интриганов, продолжат волновать город, который левые собираются преобразовывать, революция строить, а пролетариат завоевывать.

Предполагаемая победа левых, революции и пролетариата вызывает столько проблем, которые будут ими решаться. Если устранить привилегии аристократов, будет позволено существовать только авторитету государства или тем, кто получает от него свои должности. Права рождения, исчезая, уступают место карьере тех, кто имеет деньги. Разрушение местных сообществ усиливает исключительные права центральной власти. Две сотни функционеров занимают места двухсот семей. Когда революция подавила уважение к традициям, распространила ненависть к привилегированным, массы готовы склониться перед саблей вождя в ожидании дня, когда успокоятся страсти, они восстановят легитимность и вернут влияние советам разума.

Три мифа: о левых, о революции и пролетариате – в меньшей степени опровергаются их поражением, чем их успехом. Левые отличались от старого режима свободой мысли, использованием науки при организации общества, отказом от прав наследования: они явно выиграли партию. И сегодня речь больше не идет о том, чтобы все время двигаться в одном направлении, но о том, чтобы уравновесить планирование и инициативу, справедливое вознаграждение для всех и побуждение к труду, могущество бюрократии и права личности, экономическую централизацию и сохранение интеллектуальных свобод.

В западном мире революция позади, но не впереди нас. Даже в Италии и во Франции больше нет Бастилии, которую надо разрушить, и аристократов, которых надо вешать на фонарях. А отдаленная революция, еле видимая на горизонте, имела бы целью усиление государства, подавление интересов, ускорение социальных перемен. Против старого идеала общества, с устойчивыми нравами и законами, и левые, и правые середины ХХ века согласны на перманентную революцию, которую расхваливает американская пропаганда и в которой обвиняют (в другом смысле) советское общество. Консерватизм в стиле Бёрка [47] Эдмунд Бёрк (1729–1797) – английский парламентарий, родоначальник британского консерватизма. – Прим. перев. ограничен узким кругом интеллектуалов, которые намереваются тормозить, но не экономический прогресс, а разложение извечной морали.

Несомненно, расстояние, отделяющее осуществление от предвидения, является огромным. Общества, рационализированные наукой, больше не являются мирными, теперь они не кажутся более рациональными, чем вчерашние общества. Если правда, что единственной несправедливости достаточно, чтобы отметить гнусность, в наше время нет ни одного режима, который не был бы опозорен. Можно рассчитать процент индивидуальной прибыли ниже минимума приличия, надо сравнить распределение доходов и методы господства больше века назад и теперь и убедиться, что рост коллективных ресурсов создает в обществе меньше неравенства, делает их менее тираническими. Они все еще остаются подчиненными старой неотвратимости труда и власти и внезапно, на взгляд оптимистов, неприемлемыми.

Когда мы наблюдаем исполнение Конституции или экономической системы, создается впечатление, возможно ложное и безусловно искусственное, что продолжают править случай, или прошлое, или безумие. Образы жизни людей кажутся абсурдными тем, кто принимает за идеал царство технического разума.