Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Все сложные общества отличались незаконным распределением власти и богатства, соперничеством индивидуума и групп за обладание благами, цитируя нашего автора, скажем, «могущество одних и покорность других». Если этим утверждается радикальное устранение неравенства и соперничества, если власть одних не должна больше требовать подчинения других, тогда постреволюционное государство требует преображения социального положения всех. Таким образом, молодой Маркс размышлял над концом различия между субъектом и объектом, существованием и сущностью, природой и человеком. Но по той же самой рациональной идее выводится и ограничивается философским словарем и тысячелетняя мечта или религиозное ожидание конца времен.

И наоборот, если оставаться на земле, следует уточнить и структуру государства, и экономики, которые обеспечили бы это взаимное узнавание. Маркс писал больше века назад, в эпоху зарождения пролетариата, когда текстильные предприятия символизировали современную промышленность, когда общество своими выступлениями было почти неизвестно. Он мог приписать все зло частной собственности и рыночным механизмам и присваивал коллективной собственности и планированию несравненные добродетели, не думая об опыте времен. Назвать сегодня Советский Союз по воле Маркса «радикальным решением проблемы сосуществования» – все равно что назвать колонизацию желанием христианизации язычников.

Каким образом революции удалось бы сразу изменить положение пролетариев? Каким образом она положила бы начало эпохе взаимного узнавания? При переходе от философского плана к социологическому появился выбор из двух вопросов: или определить установки по отношению к одной идее: если рабочий «отчужден» и работает как частное лицо, это отчуждение исчезнет в тот день, когда все рабочие благодаря коллективной собственности и планированию будут непосредственно служить коллективности, то есть всеобщности. Или же грубо рассматривать типы людей при разных режимах, их уровень жизни, их права, обязанности, дисциплину, которой они подчиняются, перспективы карьерного роста, открывающиеся перед ними. Такая альтернатива подводит нас к альтернативе идеального и реального освобождения, в эзотерическом и грубом смысле. В тонком смысле, в России больше нет классов, потому что все работники являются наемными, включая Маленкова, а значит, по определению эксплуатация исключена. В грубом смысле каждый режим имеет некоторый вид несправедливости, некоторый тип власти и никогда не приведет к полной гуманизации жизни.

Какой из этих ответов выбирает господин Мерло-Понти? Ответ тонкого типа, но с использованием трех, а не одного критерия: коллективная экономика, стихийность масс, интернационализм. К сожалению, два критерия из трех слишком неопределенны, чтобы произвести какое-либо суждение. Массы никогда не бывают полностью пассивными, а их поступки никогда не являются полностью стихийными. Массы, которые бурно приветствовали Гитлера, Муссолини или Сталина, подвергались пропаганде, а не чистому принуждению. Преобладание в Восточной Европе коммунистических партий благодаря присутствию Красной армии – это выражение верности или карикатура на интернационализм?

Принимая без критики предрассудки интеллигенции , философ полагает, что частная собственность на средства производства несравнима с взаимным узнаванием людей. Как и многие передовые мыслители, он наивно согласен с прошлой удалью и не обращает внимания, что опыт не делает большого идеологического различия между двумя видами собственности, когда речь идет о крупных промышленных предприятиях. Американские «корпорации» не менее отличаются от того понятия, что Маркс называл частной собственностью, чем советские заводы.

Этих критериев недостаточно, чтобы отметить различие между революционным идеализмом и сталинским реализмом: закрепление неравенства, продолжение террора, неистовство национализма не входят в число ценностей, которые революция должна выдвигать. Новым заявлением философ делает из этих сомнений и тревог парадоксальное заключение. Разве можно обвинять Советский Союз, раз неудача задуманного дела есть неудача марксизма, а значит, самой истории? Восхитимся этим образом мышления, таким типичным для интеллигенции . Сначала исходили из узнавания человека человеком, прошли через революцию, присвоили пролетариату, и только ему одному, революционную способность, неявно подписались под притязаниями Коммунистической партии самой представлять пролетариат, и когда, в конце концов, с разочарованием увидели творение сталинистов, то даже не поставили под вопрос ни один из предшествующих этапов, не спросили себя ни об узнавании, ни о миссии пролетариата, ни о способах действия большевиков, ни о власти, которая внедряет тотальное планирование. Если революция, совершенная от имени марксизма, выродилась в тиранию, вина не будет возложена ни на Маркса, ни на его интерпретаторов. Ленин будет прав, и Мерло-Понти тоже, но история будет виновата, или, скорее, там не будет истории, и мир представляет собой бессмысленную сумятицу.

Почему высшее испытание и марксизма, и истории происходит в середине ХХ века и смешивается с советским опытом? Если пролетариат не выступает в роли всеобщего класса и не берет на себя ответственность за людей, почему вместо того, чтобы прийти в отчаяние за будущее, не признать, что философы ошибались, приписывая заводским рабочим уникальную миссию? Почему «гуманизация» общества не станет всеобщим и всегда незавершенным творением человечества, неспособного устранить различие между реальностью и идеей и неспособного смириться с этим? Почему захват власти партией, сохраняющей монополию государства, был бы необходимым введением к этой неопределенной задаче?

Так впадают в ошибку, которую Маркс имел своей окончательной заслугой разоблачить: осуждать общества за их идеологию, а не за то, что они делают для людей. «Это окончательная заслуга марксизма и прогресс западного сознания, научившегося сталкивать идеи с социальной деятельностью, которую они должны были активизировать, нашу перспективу с перспективой нашего ближнего, нашу мораль и нашу политику». Лучше не скажешь… Но почему революционеры отказались от такого столкновения?

Крупные процессы, которые прошли в 1936–1938 годах по обвинению соратников Ленина и которые воспроизводились в государствах-сателлитах со времени раскола Тито, показались многим обозревателям символом империи сталинизма. Сравнимые с процессами инквизиции, они выявляли правоверность, разоблачая еретиков. В этой исторической действенной религии правоверность касается интерпретации событий прошлого и будущего, а ереси сливаются с политическими уклонами, нарушениями дисциплины или ошибками в поведении. А поскольку в религии нет частной жизни, чистота души и добрые намерения, все отклонения от правого дела – это ересь и в то же время раскольничество.