Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Победа всегда подвергает испытанию революционное сознание, которое идеализм выставляет против установленного порядка и становится, в свою очередь, привилегированным. Общество после этапов лирики и жестокости возвращается к повседневной жизни. Даже если бы он не был захвачен Сталиным и не начал заниматься индустриализацией, режим, построенный большевиками, разочаровал бы верующих.

И за пределами государства, и внутри его происходят колебания между двумя положениями: или, несмотря ни на что, поддержать новый режим, верный своему призванию, двигающемуся к намеченной цели, или же разоблачить разницу между тем, что заявляли пророки до взятия власти, и государством, которое построили бюрократы. С другой стороны железного занавеса первое положение подкупает больше, чем второе: разочарование выражается не в отказе, но с помощью психической сдержанности. Это оправдывается необходимостью отказа слиться с идеальным. С западной стороны железного занавеса, наоборот, особенно во Франции, среди интеллектуалов часто встречается второе положение.

Революционеры-несталинисты представляют себе революцию, которая порвала бы с капитализмом так же радикально, как и сталинизм, но обошлась бы без бюрократического вырождения, примитивного догматизма и полицейского беспредела. Они представляют разнообразие троцкизма, если согласиться, что этим термином марксисты обозначают то, что они приветствуют события 1917 года и критикуют с переменной силой некоторые аспекты советского режима. Троцкисты намерены принять Советский Союз для борьбы с капиталистическими государствами. Враждебно настроенные к миру буржуазии, который дает им свободу жить и выражать свое мнение, они тоскуют по другому миру, который их безжалостно изгонял и который, издали очаровывая, обращает их мечты и судьбы к пролетариату.

Революционеры-несталинисты с самого начала укрепления сталинской диктатуры не играли никакой важной политической роли. В парижских кругах они занимают первые места, а экзистенциалисты Жан-Поль Сартр и Морис Мерло-Понти придают вид философской респектабельности революционному идеализму, которому трагическая судьба Троцкого и сталинская действительность, кажется, уже вынесли приговор.

Христиане или рационалисты, бунтующие в поисках революции, вновь обращаются к писаниям молодого Маркса, так же как протестанты, духовные цели которых не удовлетворяла церковь, снова перечитывали Евангелие. « Экономико-политическая рукопись», «Введение в критику философии права» Гегеля, «Немецкая идеология» содержат оригинальное послание, которое призывает экзистенциалистов одновременно и держать дистанцию по отношению к советскому режиму, и ничего не менять в критике капитализма.

Такой образ мышления Humanisme et Terreur («Гуманизм и Террор») воспроизводится очень часто. Сотрудники журнала «Эспири» или «Там Модерн» во многих случаях приводят аргументы, которые для большинства содержат рассуждения, разработанные Мерло-Понти. Умозрительные построения Сартра по поводу пролетариата содержат только один из пунктов доказательства.

Если говорить по сути, то это примерно следующее. Марксистская философия на самом деле – окончательная истина с двойным смыслом. Она указала на необходимые условия «гуманизации» общества. Она начертала путь, идя по которому можно было бы достигнуть «окончательного решения проблемы сосуществования», то есть пролетарской революции. И только «подлинная интерсубъективность», «универсальный класс», пролетариат, организованный в партию, мог бы уничтожить капитализм и освободить всех людей, освобождая самого себя.

И нельзя ни отказаться от этой философии, ни перешагнуть через нее, надо спросить себя с полным правом, действительно ли пролетариат под управлением коммунистической партии сможет выполнить миссию, которую ему приписывала философия. Достаточно сильны причины, ставящие под сомнение верность Советского Союза под руководством Сталина пролетарскому гуманизму. Но никакой класс, никакая партия, никакая личность не смогут заменить пролетариат: а неудача пролетариата была бы неудачей всего человечества. В советском лагере могут согласиться на отсрочку прощения, они откажут в ней буржуазным демократам или капиталистам, которые понемногу сохраняют преимущества свободы и фактически скрывают насилие – колониализм, безработицу, низкую зарплату – под лицемерной идеологией.

«При ближайшем рассмотрении марксизм – никакая не гипотеза, которая завтра может быть заменена другой; это простое изложение условий, без которых не будет ни человечества в смысле взаимоотношений между людьми, ни разумности истории. В одном смысле – это не философия истории, это Философия истории, и отречься от нее – значит поставить крест на историческом разуме. После этого останутся только мечты или авантюры» [53] Humanisme et Terreur, p. 165. . Этот текст, невероятный по догматизму и наивности, является откровением. Он выражает убеждение многих интеллектуалов по всему миру: марксизм смешивается с Философией истории, – и это уже окончательно.

В чем же состоит, по мнению нашего автора, эта окончательная правда? Она не включает в себя ни главенства производственных отношений, ни плана исторического развития; она содержит две основные идеи: надо обратиться к прожитому опыту, чтобы оценить политико-экономические системы, а взаимное узнавание есть свойство чисто человеческого сообщества.

Эти две идеи приемлемы при условии, если рассеять двусмысленность первой идеи и заметить формальную природу второй. Действительно, критика идеологий, которая может ссылаться на Маркса, – это есть опыт политического сознания. И было бы стыдно оправдывать капитализм как модель образцовой конкуренции или парламентских режимов выдумкой самоуправления. Из этого не вытекает, что человек ничего не значит вне своей социальной роли, что межличностные отношения впитывают жизни всех и каждого. Под прикрытием одной приемлемой критики Мерло-Понти вскользь касается отрицания превосходства внутренней жизни.

Отделенное от философии, понятие узнавания не является ни более точным, ни более конкретным, чем понятие свободы. Но каковы требования такого узнавания? Какая разнородность будет совместима с узнаванием? Ни один из этих вопросов не находит ответа в Humanisme et Terreur .

Идея и слово «узнавание» скорее приходят из философии Гегеля, чем из творений молодого Маркса. В этой философии узнавание определяется, исходя из диалектики хозяина и раба, из войны и труда. Предположим, что Мерло-Понти воспринял эту диалектику и тоже рассчитывает на технический прогресс и всеобщее государство, чтобы там положить конец. В отличие от Маркса, у него нет глобального понятия истории. Марксистская критика развивалась в функции от идеи истории и человека, высказанной заранее для истины: реальность не соответствовала идее, что человек в философии, по Гегелю, мог стать самим собой. При этом меньше задавались вопросом о цели, чем о пути и средствах. Маркс посвятил свою жизнь не только рассуждениям на философские темы, но и анализу экономики и общества, чтобы в этом распознать путь разума через смешение событий. Феноменологическая доктрина, которая описывает опыт каждого, но не знает, ведет ли смена множества обществ к прогрессу человечества, должна придать содержание понятию узнавания. Несмотря ни на что, она не позволяет ни судить о настоящем, ни определить будущее.