Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Принципы такой интерпретации просты: суд прав, считая оппозиционера предателем; после своего поражения оппозиционер может признать правоту своего соперника, победителя. Рассуждение, которое приводит к первому суждению, таково, что все революционеры неизбежно приходят к периодам сильных потрясений. Но тот, кто отделяется от партии и от человека, воплощающего дело, переходит в другой лагерь и работает на контрреволюцию. Бухарин, протестуя против аграрной коллективизации, представлял свои доводы крестьянам, которые отказывались вступать в колхозы, он помогал тем, кто саботировал программу правительства и, по сути, объединился с врагами, которые из-за рубежа пытаются ослабить родину революции. Логика оппозиции привела ее к защите и реставрации капитализма в деревне. Она действовала так, как если бы примкнула к лагерю контрреволюционеров, поскольку требовала от политиков учитывать их действия, а не намерения, она объективно предала партию и тем самым социализм. Этот метод, называемый «последовательностью доказательств», большевики использовали тем более охотно, что среди революционеров они выделялись культом партии. Абсолютная ценность, приписываемая последней цели, бесклассовому обществу, связывается с партией. Отделиться от нее и на словах и на деле, но не в намерениях – значит совершить непростительную ошибку.

При этом рассуждении соратник Ленина, который вступал в борьбу фракций, неспособен искренне соглашаться. Он, может быть, продолжает думать, что коллективизацию можно было бы провести по-другому, но у него больше нет платформы, нет перспективы. Между партией и ее действительным направлением становится невозможным никакое различие. Если только не пересмотреть всю систему мышления – последовательность доказательств, которая идет от социализма к Сталину, проходя через пролетариат и партии, – значит, надо согласиться с приговором истории, который решил вопрос в пользу того, которого он продолжает ненавидеть в самой глубине своей души. «Капитулируя», он, может быть, не ощущал, что отрекается от своего достоинства или что уступил из-за слабости. Ведь нет внутренней жизни, нет божественного суда, нет истории без революции и нет революции вне пролетариата, вооруженного партией, как нет больше партии вне сталинского направления. Отвергая свою оппозицию, не остается ли революционер, по сути, верен своему прошлому?

Эта ловкая интерпретация, на которой можно легко создавать множество вариаций, по сути своей, общая и для людей церкви и людей веры: и чем же они отличаются? Я отмечаю здесь три основных различия.

1) Правоверный чаще всего знает, что факты измышляются, но никогда не имеет права публично согласиться с этим. Он покоряется и должен покоряться общепринятой дисциплине. Идеалист сохраняет за собой право называть процесс «словесной церемонией» и более или менее определенно говорить, что факты существуют только в обвинительных актах и признаниях. Эта разница имеет существенное значение. Правоверный в глубине души знает о концентрационных лагерях; но на словах он знает только о «лагерях перевоспитания». Скажем еще, что один знает только факты, изложенные на языке системы, а другой знает голые факты.

2) У правоверного не больше уверенности, чем у идеалиста, в деталях событий. Он неохотно соглашается с исчезновением Троцкого, исключенного своим победившим соперником из анналов революции. Он не сомневается в «общих чертах» исторической интерпретации, которым его учит партия. А, по мнению активистов церкви, «общие черты» более или менее разработаны или точны. Но в них всегда понятны те же самые основные элементы: роль пролетариата и воплощение ее в партии, борьба классов (каждый из этих элементов ссылается на различные версии). История русской партии большевиков и братских партий – это действительно священная история. Один человек из Северной Кореи с религиозной серьезностью учит историю о конфликтах тенденций в коммунистической партии Болгарии [56] Этот эпизод рассказан мне французом, два года бывшим в северокорейском плену. . Партия, возможно, воссоздает эпизоды прошлого, чтобы придать им более ясное значение для невежественных людей или потому, что с опозданием поняла их истинный смысл. В основном история, которую рассказывает партия, верна, от высшей истины до настоящей истины фактов.

Идеалист хочет, чтобы эта история была верна, но он в этом не уверен. Он согласен с отсрочкой помилования в Советском Союзе потому, что на него ссылаются в доктрине, которая, единственная, придает смысл истории. А так как он при рассмотрении опирается на голые факты, то видит, что они не отвечают его ожиданиям. Он не видит будущего для человечества, если партия лжет, и он не извлекает из этого уверенности, что партия говорит правду. И может быть, нет правды истории.

Правоверный переносит сомнения на детали, идеалист их переносит также и на самое основное.

3) Правоверный пытается как можно больше расширить объект своей веры, связывая случаи и происшествия с общими чертами рискованного события. Ему хотелось бы, чтобы инициативы личности, действия групп, перипетии битв были связаны с диалектикой классов и экономическими силами. Все события должны занять свое место в священной истории, центром которой является партия. Враги партии, как внешние, так и внутренние, будут действовать в соответствии с логикой единой и всеобщей борьбы. Случай представился, и Сланский будет обвинен в предательстве из-за своего буржуазного происхождения.

Идеалист тайно признает различие между «общими чертами» истории и обстоятельствами событий. Причем надо думать, что история закончится благополучно, а иначе будет представлять собой «бессмысленную сумятицу». В ожидании этого счастливого конца человек рискует быть вовлеченным в искушение обстоятельствами. Но какова должна быть линия в каждый момент времени? Никто не смог бы с уверенностью сказать об этом, а решение, добросовестно принятое сегодня, в будущем может оказаться преступлением. Однако намерения не имеют значения: завтра я буду беспомощен против приговора, вынесенного мне историей.

Догматизм правоверного, искренний или на словах, угрожает не коммунисту так же, как и уклонисту или ренегату. Если человек церкви придерживается универсальной истины, почему не принудить язычника исповедовать новую веру? Эта исповедь принимает форму автобиографии, составленной неверующим, которому навязаны категории и словарь верующего (так как доктрина отрицает внутреннюю жизнь, исповедь-признание касается его поведения). Американский инженер Воглер рассказывал о своем прошлом в тюрьмах Будапешта, как отцы иезуиты рассказывали о своем в тюрьмах Китая. Одни и другие должны рассматривать свою жизнь в категориях своего тюремщика, того, который сделает их виновными. Для того чтобы эта вина не вызывала ни малейшего сомнения, они вынуждены подбавить просто и хорошо сфабрикованные факты: якобы до того, как покинуть Соединенные Штаты, инженер встретил полковника, занимающегося шпионажем, верующие принимали участие в империалистическом заговоре, а сестры милосердия будут изобличены «в умерщвлении маленьких детей китайских пролетариев».