Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Бесспорно, законодательство занимается определенным распределением благ и власти. Но из этого не следует, что либеральная юстиция солидарна с капитализмом. И что его беззаконие компрометирует ее ценность. То, что философ называет либеральной юстицией, – это то правосудие, которое было выработано на протяжении веков, со строгим определением правонарушений, правом подозреваемых на защиту и законами, не имеющими обратной силы. При либеральных формах исчезает суть правосудия, а революционное правосудие – это карикатура на него. Может быть, стоит признать, что в некоторых случаях чрезвычайные трибуналы неизбежны, но не надо представлять методы чрезвычайного времени так, как если бы они являлись другим правосудием, на самом деле они – просто их отрицание.

Если существующее государство гордится революционным правосудием, значит, оно больше не оставляет в безопасности ни одну личность, а диалектика признаний открывает дорогу большой чистке, когда миллионы подозреваемых признаются в воображаемых преступлениях. Революция и террор вполне совместимы с гуманными намерениями; перманентная революция и террор возникли в системе правления, создавшей их. Цель коммунистического насилия менее важна, чем органическая, постоянная, тоталитарная воля, призванная насилием на службу не пролетариям, но людям партии, так сказать, привилегированным.

Этот образ мысли правоверных так же, как и идеалистов, приводит к вердикту истории. Стоит представить Троцкого на месте Сталина, и роли предателя и судьи поменялись бы. Внутри самой партии только событие решительно вмешивается между соперниками. Победитель утверждает, что он прав: пусть так, но почему философ поддерживает это притязание? Перенося ту же перспективу в целом на историю, не было ли возможным провести коллективизацию сельского хозяйства, избежав депортаций и голода? Тот, кто разоблачал в 1929 году последствия, с тех пор действительно происшедшие из-за метода, которым руководство партии готовилось воспользоваться, не опровергнут конечным успешным результатом операции, если только этим однажды не провозгласить для всех, что цена человеческого «успеха» не имеет значения [58] Господин Мерло-Понти не хочет из принципа придать правоту Истории. Победивший Гитлер остался бы преступником. А национальное сообщество нацистов – наоборот, а сообщество пролетариев соответствует гуманизму. Аргумент маловразумительный: предположим, что пролетариат начиная с сегодняшнего дня является «подлинной интерсубъективостью», почему это достоинство распространяется на Коммунистическую партию, на ту, где напрасно ищут пролетариат?.. Действительно, пролетариат может потерпеть неудачу, а значит, история не является как таковая верховным трибуналом. В отличие от ортодокса, идеалист не поддерживает заранее вердикт будущего, он сохраняет за собой право обвинять и классы, противостоящие истории, которую он поддерживает для воплощения человеческой надежды и самого будущего, если он разочаруется в этой надежде. Несмотря ни на что, идеалист не удерживается от обожествления истории потому, что он приписывает те же достоинства исторической схеме, что и идее узнавания, потому, что он уподобляет дело человечества делу партии и посвящает гипотетическому праву осуждение победителя. .

В каждый момент времени возможно несколько прочтений в зависимости от намерений действующих лиц, от обстоятельств прошлого или же от последовательности событий. Если те, кто имеет право в политике, являются безучастными к намерениям действующих лиц, можно найти еще несколько прочтений, согласно которым передаются мыслью в момент решения или, что полностью противоположно, интерпретируют решение, исходя из отдаленных последствий, между тем уже реализованных. Значительный человек – это тот, кто сопротивляется суду будущего, которого он не знал. Но историк пренебрегает этикой своей профессии, если он неопределенно углубится в течение времени. Творение Бисмарка не было приговорено трагедией Третьего рейха.

A fortiori ( тем более) этот способ оценки становится скандальным, если суд живых людей прибегнет к ней против других живых людей. Интерпретация с помощью последствий в перспективе победителя завершается худшей несправедливостью. Ошибка стала бы задним числом предательством [59] «Факт союзнической победы вызвал появление коллаборационизма как инициативы и преобразовал его, как бы это ни было сделано, в желание предать» (op. cit., p. 43). . Ничего нет более лживого: моральная или юридическая оценка поступка не изменилась в процессе последующих событий. Заслуги или провинности людей, которые вызвали перемирие 1940 года, не отделяются от вызвавших их факторов. Если не хочется учитывать намерения, надо рассматривать преимущества и риски перемирия, преимущества и риски противоположного решения такими, какими они были в 1940 году. Тот, кто надеялся, что перемирие оставляло Франции лучшие шансы, без вреда союзническому делу, может быть, он ошибался. Его ошибка не превратилась в предательство в результате победы союзников. А тот, кто хотел перемирия, чтобы избавить страну от страданий или чтобы подготовиться к новой битве, не был предателем и не становится им. Тот же, кто хотел перемирия, чтобы перекинуться в другой лагерь, был предателем по отношению к Франции с того самого момента. С 1939 по 1945 год.

А если Германия захватила Францию, то голлисты были предателями, а коллаборционисты стояли у власти? Так оно и было на самом деле. Коллаборационисты и голлисты мечтали о двух разных, несовместимых Франциях, между которыми должны произойти битвы, проведенные в основном другими людьми. Событие было осуждено [60] Это не означает, что в высшем смысле невозможно определить ценность дела. . Одни и другие согласны с этим мнением, которое, впрочем, высказывает дело, чем право. Когда начинается смертельная борьба, больше не говорят о трибунале, но о типе оружия.

Борцы всегда имели тенденцию обсуждать поведение других в их собственной системе восприятия. Если бы коллаборционист думал, как голлист, он был бы, очевидно, нехорошим человеком. Признавать неопределенность принятых решений, множество возможных перспектив на неизвестное будущее еще не значит ни подавление беспощадных конфликтов, ни избежание обязательств, но означает взятие на себя ответственности без ненависти и при уважении достоинства противника.

Правоверные и идеалисты начинают с выделения поступка действующего лица, его намерений и обстоятельств; они ставят его на место в собственном прочтении событий. А так как они заявляют об абсолютной ценности их цели, обвинение, которое поражает других людей или побежденных, остается безграничным. И пусть они начинают обращаться к моменту принятия решения, и пусть рассматривают обстоятельства: останется все меньше места для произвольных интерпретаций. И пусть они признаются в неведении конца и частичной легитимности противоречивых дел: ведь при этом смягчается суровость догматизма, который рубит от имени истины.