Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Но как можно преодолеть взаимозависимую целостность? Первой гипотезой является та, согласно которой область реальности или активности человека определила бы другие области реальности или другие активные действия. Производственные отношения представляли бы собой инфраструктуру, от которой зависели бы политические и идеологические институты.

В плане критики познания такая теория была бы немыслима, если бы она предполагала, что экономика определяет политику или идеи, на которые они не влияют (экономика и политика). Эта теория была бы, так сказать, противоречива и в любом случае несовместима с наивным наблюдением. Экономические факты как таковые не могут быть изолированы ни материально, ни интеллектуально. Они охватывают средства производства, науку и технику, производственные методы, то есть организацию труда, законодательство по собственности, разделение классов (которые также управляются численностью населения и разновидностью иерархии и авторитета). Взаимодействие элементов внутри экономических фактов не позволяет представить, что тот, кто может быть определяющим, не будет частично определенным. Взаимозависимость социальных областей или активности людей является очевидной.

С этого момента нельзя привязать к различию инфраструктуры и суперструктуры философскую досягаемость. Но где находится точная граница между одним и другим? Может быть, при исследовании коллективных сообществ удобно взять за отправную точку скорее организацию труда, чем религиозные вероисповедания. Как утверждать, a priori или a posteriori , что человек думает о мире соответственно области его работы, но что он, человек, не подвергается влиянию идеи, которая исходит из этого мира?

Человек или группа людей, чтобы выжить, должны бороться с природой, черпая из нее средства для своего существования. В этом смысле экономическая функция приобретает определенный приоритет. Но так как самые простые коллективные сообщества никогда не выполняют этой функции, не организуясь соответственно своему неумолимому вероисповеданию, этот приоритет не соответствует ни односторонней причинной связи, ни primum movens (первому побуждению).

Какова же эмпирическая дистанция этого приоритета? Каковы общие черты коллективных сообществ, достигших некоторой технико-экономической эпохи? Каковы различия между обществами, предшествующими эпохе паровых машин, электричества, атомной энергии, и последующими? Такие вопросы относятся к сфере социологии, а не философии.

А может быть, невозможно определить социальные типы соответственно доступным им средствам производства? Специалисты по протоистории или доисторическим периодам непроизвольно согласятся с концепцией такого порядка потому, что они классифицируют эпохи или группы людей в соответствии с используемыми в те времена орудиями или основной деятельностью. В том, что касается сложных обществ, то здесь выявляют неизменное значение технического состояния данного периода и этим прослеживают ситуацию, внутри которой располагаются политические и идеологические изменения.

Впрочем, не доказано, что экономический факт во все периоды истории будет доминантным. Макс Шелер внушает, что главенство крови, главенство силы, главенство экономики отмечают три крупных периода человеческой истории. Кровные связи скрепляют замкнутые сообщества до пришествия на историческую сцену наций и империй. Если предположить, что средства производства почти постоянные, события управляются прежде всего политикой. Поднимается сила и торопит государства, она пишет хронику славы и крови, в которой главнокомандующие всегда бывают на первых местах. В Средние века экономические события становятся решающими потому, что технология в своем постоянном изменении влияет на богатство индивидуумов и групп.

Из таких предположений вытекает не философская правда, но гипотетические обобщения. Они не противоречат той идее, что объем коллективных ресурсов определяет границы возможных изменений социальной организации.

Теория, касающаяся эффективности различных элементов в истории, приводит к достаточно размытым формулам, редко доказательным и никогда не способным исчерпать сложность отношений.

Ни одному виду явлений нельзя присвоить происхождения изменений или ответственности социальных структур. Никто не сможет утверждать, что изобретение электрических или электронных машин, использование атомной энергии не будут иметь влияния на утонченные формы литературы или живописи. Но никто не сможет также утверждать, что главное в литературном факте, живописи или политических институтах определяется технологией , статусом собственности или классовыми отношениями. Заранее не устанавливают границ действия причины не потому, что они исключительны или непреодолимы, но потому, что все перемешано: общество выражает себя в литературе так же, как и в производительности; микрокосм отражает все. Но он (микрокосм) будет уловимым только по отношению к разнообразным точкам зрения только тогда, когда человек полностью не определит сам себя единственным вопросом и когда общества не будут создаваться по одному глобальному проекту.

Так же и историк, в отличие от социолога или философа, ищет целостность в меньшей степени в особых причинах, чем в характеристиках исторической личности, нации, культуры. Но какие они, исторические индивидуумы? И можно ли уловить по прошествии времен особенность индивида?

Никто не отрицает реальности европейских наций в начале ХХ века. Но это реальность неоднозначна. Однородность языка и культуры в Великобритании, Франции или Испании далека от того, чтобы быть полной. Несколько национальностей, определяемых по языку, образу жизни или культуре, не имеют в середине ХХ века государства, которое принадлежало бы только им. Например, на национальные Государства, суверенные в своих правах, жизни граждан и решения правительства влияют внешние события. Если говорить на языке А. Тойнби, нация не представляет собой вразумительной сферы для изучения. Становление Франции не отделяется от становления Англии или Германии, оно не является выражением единой души или по крайней мере той, которая постепенно проявляется в диалоге и обмене. Если говорить в абстрактных терминах, по поводу исторических целостностей возникают три вопроса относительно степени их независимости , последовательности и оригинальности. Два последних вопроса особенно интересуют целостности национального типа, первый же имеет важное значение, когда мы переходим в сферы, понятные для Тойнби.

На эти три вопроса О. Шпенглер отвечает утвердительно. Каждую культуру можно было бы сравнить с организмом, который развивается по своим законам и идет неуклонно к своему концу, заключенному в нем самом, и не способным ничего получить извне из того, что изменяет его сущность. Каждый из организмов будет выражать свою душу, не сравнимую ни с какой другой, от своего рождения до смерти в своих многочисленных творениях. Эти утверждения далеко опережают факты. Ассимиляция культур в один организм, если только она сводится к нечеткому сравнению, выделяет неверную метафизику. Определение своеобразия каждой культуры с помощью любых наук, даже математики, и абсолютное непризнание накопления или прогресса в развитии знаний приводит к пренебрежению очевидными фактами. Отрицание влияния того, что культуры воздействуют друг на друга, является совершенно случайным в то время, как заимствование орудий производства, идей, институтов не подлежит сомнению. Взятое буквально, основное положение книги отрицает само себя: оно сделает невозможной попытку, которая ссылается на нее.