Павел Максименко - PRO ET CONTRA. Вольные рассуждения о русском радикализме

Поскольку правительство в основном заботилось об интересах землевладельцев (а где была задействована промышленность, там предпринимателей), оно не смогло, без возмещения ущерба землевладельцем, передать крестьянам землю, на которой они живут; но оно также боялось лишить крестьян их наследственных домов, садов и полей, чтобы дать им только «свободу птиц». Поэтому прибегнуло к неудачной уловке: притворяясь, что освобождает, оно объявило крепостного «временно обязанным » продолжать его барщину вплоть до трех дней в неделю или осуществлять платежи в течение двух лет, в первую очередь, вплоть до выделения ему земли, то есть его обязательства перед землевладельцем были явно определены. Платежи должны были продолжаться до тех пор, пока он не окупит стоимость отведенной земли (дома и поля), на которой он работал на протяжении поколений и которую он считал своей по праву. Другими словами, он, как и прежде, подчинялся своему землевладельцу и продолжал выполнять свои обычные «обязательства», выкупные платежи государству, которое, в свою очередь, выплатило компенсацию землевладельцу, и это продолжалось бы до середины двадцатого века, если бы не вмешались более катастрофические события и не одержали победу над плохо продуманной программой.

Крепостные, со своей стороны, несведущие в экономике, несмотря на то, что они имели традиционное отношение к освобождению, которое заставило их рассчитывать на то, что оно займет в России то же место, что и в Пруссии, в Польше, в Венгрия, и в целом в Австрии, считали, что их «обязательство» временное и уменьшающееся, в то время как не было уменьшения площади земли, предназначенной для их использования. Барщина и принудительные выплаты могли и действительно должны были быть отменены, в то время как крестьянская земля оставалась ненарушенной, все, что они знали, что земля принадлежала им, и что они принадлежали себе, хотя и знали, что они не должны принадлежать хозяину исходя из религии, что земля принадлежит Богу и право использования принадлежит тому, кто её обрабатывает. Собственность состояла не в том, с их точки зрения, чтобы владеть, а в том, чтобы работать на ней: они увидели источник своих перспектив.

Фактически, земля, выделенная крестьянам Актом об освобождении, хотя и варьировалась в размерах от района к району, оказалась в целом намного меньше, чем земля, которую они обрабатывали до реформы. Устав не только гарантировал землевладельцу неприкосновенность своего права на всю землю, но и позволил ему «порционировать» для себя от одной до двух пятых от земли, ранее занимаемой крестьянами, которые, естественно, рассматривая это как конфискацию. Кроме того, топографическая съемка была проведена таким образом, что крестьянам неизменно присваивались земли ненадлежащего качества, и так как часто они были лишены необходимого приложения (леса, луга, права на воду и т.д.), выкупные платежи превысили реальную стоимость земли на 50—75 процентов. Кроме того, доход, получаемый с отведённой земли, не покрывал того, чтобы обеспечить наложенные на крестьян финансовые обязательства, поэтому de facto 5 5 фактически (лат.) , и даже de jure 6 6 юридически (лат.) , крестьянин платил не только за землю, но и за свою личную свободу. Тщательное изучение работы провинциальных комитетов и редакционных комиссий показывает, что решение ни в коем случае не было универсальным, несоответствие между тем, что землевладельцы декларировали, и тем, что они на самом деле сделали, было реальным. Многие из них также открыто требовали и получали пенсию за потерю крестьянских услуг, а также за землю, даже хотя правительство сопротивлялось открытому обсуждению этого вопроса.

Кроме катастрофического морального эффекта, это привело к экономической катастрофе, к задолженности за выкупным платежам, которые накапливались регулярно, и которые приводили к разорению крестьянского хозяйства, обнищанию и пролетаризация сельской жизни. Даже Крестьянский банк, основанный в середине восьмидесятых годов и предназначенный для того, чтобы поддерживать тех, кто хотел занять больше земли, не смог обуздать процесс, и фактически стимулировал его. Тяготы «обязательств» были наравне с государственными налогами, и, хотя задолженности иногда списывались (например, в связи с коронациями), но при неуплате они наказывались конфискацией имущества или поркой, а также крестьянин мог быть подвержен принудительному труду. Правда, революция 1905 вынудила правительство списать долг целиком, но к тому времени у крестьян было собрано (без учета государственных крестьян государства и крестьян царя) 1.9 миллиардов рублей в выкупных взносах и процентах, что, с учётом девальвации рубля в ходе этих сорока четырех лет, превысило рыночную стоимость земли почти на три раза.

Для крестьянина несправедливость этой колоссальной операции заключалась в том, что вопреки кавелинскому прогнозу, эта схема должна была доказать, что она является плодородной почвой для классовой борьбы, но помимо того, что она морально несостоятельна на практике, операция провалилась.

Что касается этих больших достижений, надо признать, что дворянство не получило от освобождения столько пользы, сколько оно могло бы получить; даже крупномасштабное сельское хозяйство в России оставалось относительно отсталыми и большинство землевладельцев не справились, во всяком случае до конца века, и не стали вкладывать деньги в улучшение сельского хозяйства. Значительные суммы, полученные в качестве компенсации, вернулись правительству в урегулировании задолженности по ипотечным кредитам, и многое было потрачено тогда или там, или в новых доступных столицах и курортах Западной Европы, на более приятные занятия. Растущая практика лизинга земли для крестьян, возможно, преобразовала помещиков, иногда претендующих на «аграрных капиталистов » или даже на «земельных ростовщиков», но это само по себе не могло способствовать улучшению в сельском хозяйстве, которое само по себе эффективно послужило бы интересам дворянства, так соблазнительно поддерживаемых архитекторами земельной реформы.

Как в экономическом, так и в административном плане, крестьяне продолжали, как и до освобождения, жить деревенскими общинами, а не отдельными хозяйствами или полноправными гражданами. Какими бы ни были присущие им социальные и моральные ценности, коммунальная система была предметом самой горячей дискуссия в России XIX века. Правительство и большинство землевладельцев имели сомнительную заинтересованность в её сохранении, несмотря на то что славофильская секция привела известные эзотерические причины в её пользу. По словам Ростовцева, чьи взгляды на этот вопрос были в целом приняты редакционными комиссиями, сельская община и ее административный орган, «мир», должна была служить «необходимой заменой сильного авторитета землевладельцев»; и «без общины – землевладельцы никогда не получат причитающиеся платежи и услуги и правительство не будет собирать налоги » . Чтобы обеспечить надлежащее осуществление таких полномочий и скорейшее выполнение всех обязательств, деревенская община была передана под новую юрисдикцию района, в котором доминируют «арбитры» (мировые посредники), взятые из местного дворянства. Эти арбитры не обладали индивидуальной властью, какая была ранее у землевладельцев, но были узаконенными представителями землевладельческого «поместья». Таким образом, их влияние оказалось более распространенным, чем частный произвол феодальных отношений, и время от времени они даже вставали смелым фронтом к более реакционным позициям и феодалам своих собратьев-землевладельцев, а также правительства. Энгельгардт, известный русский земледелец и писатель-популист, чьё эссе «Из деревни» предоставляет важный исходный материал для изучения сельской жизни в России после освобождения, свидетельствует о неустанности «арбитров » . Их деятельность нейтрализована в значительной степени новыми рудиментарные формы крестьянского самоуправления, предназначенными для выполнения некоторых административных функций, ранее принадлежавшие землевладельцам,