Лейла Хугаева - Теория психической энергии вместо Социологии и Психологии. Тождество народного и научного суверенитета

Спекуляции Канта на тему гносеологии имели результатом три направления в последовавшей философии духа:

1. Антиинтеллектуализм: агностицизм Шопенгауэра, Ницше, Сартра, которые стали писать о философии воли, отрицая интеллект в качестве ведущей характеристики духа

2. Диалектическая логика: абсолютная свобода разума творить законы природы у Гегеля и свобода сознания творить законы социальной жизни у Маркса

3. Особые «науки о духе», противопоставленные естествознанию: социология Шпенглера, Риккерта, Дильтея, Вебера. Сущность этого направления в том, что оно впитало все кантовское лицемерие именовать отрицание познания – особенным знанием. Любая ментальная активность, которая позиционирует себя как «научную деятельность» будет стремиться формулировать законы изучаемой сферы. Вред ложной науки в том, что она производит заведомо ложные конструкции в качестве «знаний», затрудняя тем самым процесс познания мира. Неокантианцы объявили объектом своего исследования «дух» целых обществ, цивилизаций, представляя устоявшиеся институты этих обществ в качестве эталонов, которым должны соответствовать индивиды, как бы вредны и бессмысленны не были эти институты.

Однако, на самом деле, он просто возвел агностицизм уже в степень догматической философии, что скоро скажется в трудах антиинтеллектуалистов.

В итоге, философия Канта явилась неким подобие ядерного удара по философии духа, которая сразу по трем направлениям (антиинтеллектуализм, диалектическая логика, особые науки о духе) уничтожила все позитивное, что было сделано в философии духа рационалистами.

2. АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА

«Нигде в мире, да и нигде за его пределами невозможно мыслить ничего иного, что могло бы считаться благом без ограничения, кроме одной только доброй воли»

С Канта начинается пафос философии абсолютной свободы духа, своего собственного законодателя, независимого от чего бы то ни было ни на земле ни на небе. Свои законы он устанавливает себе сам, это моральные законы, которые в отличие от законов природы есть законы свободы. И в этом свободном законодательстве существо этого свободного духа. Позже Гегель разовьет индивидуальный абсолют Канта до степени космического духа-абсолюта, который подобно кантовскому категорическому императиву сам себе устанавливает законы, находясь в постоянном процессе становления. Маркс вернет космический абсолют Гегеля на землю и не разрешит ему выходить за пределы общественной жизни людей: тут он опять станет полновластным владыкой. Потом Сартр будет говорить об абсолютной свободе выбора индивида, об отсутствии каких-либо законов природы сдерживающих его, о жизни как о «художественном проекте», который в творческом русле предстоит разрешить каждому свободному индивиду. Ницше встанет с абсолютной свободой воли, способной восставать против всего человеческого, величие которой в том, чтобы «выдержать уничтожение миллионов недоделанных и неполноценных и не погибнуть».

Однако, результатам этой свободы не позавидуешь. Ницше сошел с ума и до самой смерти так и не пришел в сознание. Гегельяно-марксисткая социология породила общество террора диктатуры пролетариата. Сартр вынужден был оправдываться в статье «Экзистенциализм – это гуманизм», что свободная воля все же ограничена гуманистической этикой. А что же сам Кант? Небесная свобода его духа в конечном итоге самым банальным образом обрела свою реализацию в… абсолютном подчинении всякой власти.

«Различие нравственности от права, в смысле независимости нравственного сознания от внешних и принудительных законов, должно было получить у Канта резкое выражение. Ибо никогда, ни прежде, ни после него, нравственность не отождествлялась в такой мере с внутренней свободой личности от каких бы то ни было внешних стеснений. Мы приводили уже ранее выражении Канта, согласна которому мораль должна быть утверждена «независимо от какой-либо опоры на небе или на земле». Безусловная внутренняя свобода, независимый от каких-либо внушений самодержавный разум и истинная нравственность являются для Канта синонимами. Но поставив нравственность на недосягаемую высоту чистого служения долгу, к которому не должны примешиваться никакие помысли и мотивы Кант совершенно устранил связь с нею права. Возможность живительного взаимодействия двух областей, таким образом исключалось, и право, взятое в полной противоположности с моралью, превращалось в чисто внешнее исполнение закона. Канту невольно приходилось ограничиваться при характеристике права внешними и отрицательными чертами, которые низводили право с высоты нравственного явления на степень чисто внешнего учреждения для взаимной охраны. Ученик Канта Фихте дал этому взгляду наиболее резкое выражение:

«В области права для доброй воли нет применения; право должно осуществляться, если бы даже ни один человек не был склонен осуществлять его добровольно; физическая сила, физическая сила, и только она, сообщает ему санкцию»

Трактуя мораль, как вмененную самому себе обязанность, смешивая юридические и этические обязанности личности, Кант абсолютно извратил понятие морали, как врожденной совести и справедливости. Согласно его доктрине, чувствовать сострадание к другим и радоваться их успехам —значит перестать быть моральными, поскольку то что приятно перестает быть обязанностью и становится удовольствием. Гулыга пишет, что гитлеровская пропаганда широко использовала этот его догмат о моральной обязанности, которая не должна ничего чувствовать.

«Наиболее прочная опора нравственности, единственный истинный источник категорического императива – долг. Только долг, а не какой-либо иной мотив (склонность и пр.) придает поступку моральный характер. Кант: «Имеются некоторые столь участливо настроенные души, что они без всякого другого тщеславного или своекорыстного побудительного мотива находят внутреннее удовольствие в том, чтобы распространять вокруг себя радость и им приятна удовлетворенность других, поскольку она дело их рук. Но я утверждаю, что в этом случае всякий такой поступок, как бы он ни сообразовывался с долгом и как бы он ни был приятным, все же не имеет никакой нравственной ценности». Этот ригористический пассаж вызвал возражения и насмешки. Шиллер не мог удержаться от эпиграммы. Ближним охотно служу, но – увы! – имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье

И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!»