Имре Лакатос - Фаллибилизм против фальсификационизма

Подробнее см.: [91], особенно р. 388–390.

Такую терпимость редко можно встретить (если вообще можно встретить) в учебниках по методам науки.

См., например, [161], конец гл. 4; [русск. перев., с. 60]; см. также [167], р. 93. Вспомним, что такое значение метафизики отрицалось Контом и Дюгемом. Среди тех, кто больше других сделал для того, чтобы повернуть вспять анти-метафизическое течение в философии и истории науки, надо назвать Барта, Поппера и Койре.

Карнап и Гемпель в своей рецензии на эту книгу пытались защитить Поппера от этих обвинений (см.: [31] и [73]). Гемпель писал: «Поппер слишком подчеркивает некоторые стороны своей концепции, сближающие его с некоторыми ориентированными на метафизику мыслителями. Будем надеяться, что эта исключительно ценная работа будет понята правильно и в ней не увидят новую, быть может, даже логически корректную метафизику».

Отрывок из этого послесловия заслуживает того, чтобы его здесь процитировать: «Атомизм — это прекрасный пример непроверяемой метафизической теории, чье влияние на науку превосходило влияние многих проверяемых теорий. Самой последней и самой значительной до сих пор была программ Фарадея, Максвелла, Эйнштейна, де Бройля и Шредингера, рассматривавшая мир… в терминах непрерывных полей… Каждая из этих метафизических теорий функционировала в качестве программы для науки задолго до того, как. стать проверяемой теорией. Она указывала направление, в котором, следует искать удовлетворительные научно-теоретические объяснения, и создавала возможность того, что можно назвать оценкой глубины теории. В биологии, по крайней мере, в течение некоторого времени подобную роль играли теория эволюции, клеточная теория и теория бактериальной инфекции. В психологии можно назвать в качестве метафизических исследовательских программ сенсуализм, атомизм (то есть такая теория, согласно которой опыт складывается из далее не разложимых элементов, например, чувственных данных) и психоанализ. Даже чисто экзистенциальные суждения иногда наводили на мысль и оказывались плодотворными в истории науки, даже если не становились ее частью. В самом деле, мало какая теория оказала такое влияние на развитие науки, как одна из чисто метафизических теорий, согласно которой «существует вещество, способное превратить неблагородные металлы в золото (то есть «философский камень»)»; хотя эта теория была неопровержимой, никогда не подтвержденной, и сейчас в нее никто не верит».

См., в частности [164], гл. 66; в издании 1959 года Поппер добавил разъясняющее примечание, чтобы подчеркнуть: в метафизических кванторных предложениях квантор существования должен интерпретироваться как «неограниченность»; но это, конечно, было уже вполне разъяснено в 15-й гл. первоначального издания; [см. русск. перев., с. 93–96]).

см.: [163], р. 198–199; [см. русск. перев., с 248]; первая публикация этого фрагмента — в 1958 году.

см.: [200], [199], [2], [3].

[172]. гл. 11.]

Там же; замечание в квадратных скобках мое.

Как полагал Дюгем, сам по себе эксперимент никогда не может осудить отдельную теорию (такую как твердое ядро исследовательской программы); чтобы вынести «приговор» нужен еще и «здравый смысл», «проницательность» и действительно хороший метафизический инстинкт, помогающий отыскать путь вперед, точнее сказать, путь к «некоторому в высшей степени замечательному порядку» (см. заключительные фразы его «Приложения» ко второму изданию [40]).

Куайн говорит о предложениях, располагающихся на «различных расстояниях от чувственной периферии» и, следовательно, в большей или меньшей степени подверженных изменениям. Но что такое «сенсорная периферия» и как мерить расстояние до нее — определить очень трудно. Согласно Куайну, «те соображения, по которым человек может отказаться от унаследованного им научного знания в угоду сиюминутным чувственным представлениям, в той мере, в какой они рациональны, являются прагматическими» [172]. Но прагматизм для Куайна, как и для Джемса и для Леруа, есть лишь ощущение психологического комфорта; мне кажется иррациональным называть это «рациональностью».

О «защите понятий путем их сужения» и «опровержениях путем их расширения» см.: [92].

[163]. гл. 10 [русск. перев., с. 362].

Типичные примеры такого смешения — неумная критика, которой подвергают Поппера Кэнфилд и Лерер [29]. Штегмюллер, последовав за ними, угодил в логическую трясину ([187], р. 7). Коффа вносит ясность в этот вопрос [32]. К сожалению, в этой статье я иногда выражался неточно, что позволяет увидеть в ограничении ceteris parlbus независимую посылку проверяемой теории. На этот легко устранимый недостаток мне указал К. Хаусон.

Грюнбаум вначале занимал позицию, близкую к догматическому фальсификационизму, когда исследуя весьма поучительные примеры из истории физической геометрии, приходил к выводу, что можно определить ложность некоторых научных гипотез (см.: [67] и [68]). Потом он изменил свою позицию [62] и в ответ на критику M. Хессе [76] и других авторов определил ее так: «По крайней мере, иногда мы можем определить ложность гипотезы, какие бы намерения и пели ни стояли за ней, хотя эта фальсификация не исключает возможности ее последующей реабилитации» ([70]. р. 1092).

Типичным примером может служить ньютоновский принцип гравитационного взаимодействия, по которому тела на огромных расстояниях и мгновенно чувствуют влечение друг к другу. Гюйгенс называл эту идею «абсурдной», Лейбниц — «оккультной», я самые выдающиеся ученые столетия «поражались тому, как он [Ньютон] мог решиться на столь огромное число исследований и труднейших вычислений, не имевших другого основания, кроме самого этого принципа» (см.: [82], р. 117–118). Я уже говорил, что неверно было бы относить теоретический прогресс исключительно на счет достоинств теоретиков, а эмпирический — считать просто делом везения. Чем большим воображением обладает теоретик, тем с большей вероятностью его теоретическая программа достигнет хотя бы какого-либо эмпирического успеха (см.: [93]. р. 387–390)

см.: [176]. [178] и [18]. Джастификационист Рассел презирает конвенционализм: «Когда возвышается воля, падает знание. В этом и состоит самое значительное изменение в характере философии нашего века. Оно было подготовлено Руссо и Кантом»… ([178]. р. 787). Поппер, конечно же, многое почерпнул и у Канта, и у Бергсона (см.: [154], гл. 2 и 4).