Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Так был ли Маяковский поэтом революции, если он не столько восхвалял ее реальные и мнимые достижения, сколько разоблачал прохвостов, выступающих в роли первопроходцев революции? Был, но без раболепия. За что и поплатился. Сравните: недоброжелатели Данте изгнали его из родной Флоренции и грозили сожжением на костре, если он посмеет вернуться. Когда к отцу присоединились два его сына, приговор демократической республики гласил: всем троим отрубить головы, а останки сжечь. Друзья спасли Данте и его сыновей. В России не было Равенны, а московские и ленинградские друзья Маяковского, когда удавка появилась на той самой стене, где висел портрет Ленина («усов щетинка вздернулась ввысь»), отвернулись от поэта.

В «Человеке», как никаком другом произведении Маяковского, изображена трагедия человека как результат противоречия между его божественной сущностью и враждебными ей условиями существования. Господство в обществе денег доводит отчуждение человека от его сущности до крайних пределов. Эта коллизия в равной мере исследуется и Христом, и Марксом с той разницей, что отчуждение, по Христу, окончательно может быть «снято» в ином, божественном мире, а по Марксу, в земном – коммунистической революцией и последующим многовековым созданием коммунистического общества. Это, я уверен, объясняет, почему Маяковский так радостно принял революцию 1917 г. Он надеялся, что если не бегство на небеса, то, может быть, революция положит конец неизбывной трагедии человеческого существования. Так думал не он один, но и, представьте себе, иные богословы.

Выступая против славянофилов и почвенников, крупнейший русский богослов, священник Сергей Булгаков порицал их за то, что они жили прошлым, если только не в прошлом. Их истина была в том, что прошлое есть настоящее. «Се Аз творю все новое», – цитирует о. Булгаков Библию. И продолжает: «К этому новому рвалась и рвется, его знает душа. И это – религиозно-революционное, апокалиптическое ощущение “прерывности” (о чем любил философствовать рано ушедший друг наш В.Ф. Эрн) – роднит меня неразрывно с революцией: даже horribile dictu с русским большевизмом. Отрицая всеми силами души революционность как мировоззрение и программу, я остаюсь и, вероятно, навсегда останусь “революционером” в смысле мироощущения (да разве такими “революционерами” не были первохристиане, ожидавшие скорого мирового пожара)» [104].

Что же удивляться тому, что Маяковский был и христианином, и революционером?!

Кто же такой революционер? Что представляет из себя революционный характер? Научный и наиболее исчерпывающий и убедительный ответ на эти вопросы дает крупный американский мыслитель, основатель неофрейдизма Эрих Фромм. Миновать его ответ в книге о Маяковском означало бы предоставить недоброжелателям Маяковского (для которых само понятие «революционный» равносильно понятиям «антихристианский», «насильственный», «террористический», «вандальский») продолжать свои поношения великого поэта и даже отказывать в художественной ценности его творениям. Итак, что говорит Эрих Фромм о революционном характере?

«Наиболее фундаментальной чертой революционного характера является то, что он н е з а в и с и м – что он свободен… Революционный характер мыслит и чувствует таким способом, который можно было бы назвать “критическим настроем” – в критическом ключе, если применить музыкальный термин. Латинский девиз “De omnibus est deubitandun» (Сомневайся во всем) составляет очень важную часть его отношения к миру. Этот критический дух не имеет ничего общего с цинизмом, это проникновение в реальность вместо принятия фикций, часто подменяющих собой реальность.

Нереволюционный характер охотно принимает на веру все, что провозглашается большинством. Человек критического склада реагирует прямо противоположным образом. Особенно критично он воспринимает суждения большинства, если это большинство рыночной площади или облеченное властью. Конечно, если бы многие люди были истинными христианами, каковыми они себя объявляют, им также был бы присущ подобный взгляд на вещи, потому что, безусловно, критический подход к принятым стандартам проповедовал и Христос. Подобный критический дух мы видим также и у Сократа. Это был дух пророков и многих людей, которым мы ныне поклоняемся тем или иным образом. Только мы начинаем поклоняться им через много лет после их смерти – тогда это безопасно. В дополнение к критическому духу революционный характер проявляется в особом отношении к власти. Это не мечтатель, не знающий того, что власть может лишить жизни, принудить и даже совратить человека. Он относится к власти по-иному. Для него власть никогда не является святыней и никогда не олицетворяет истины, морали, добра.

Революционный характер способен сказать “нет” или, иными словами, он способен на неповиновение. Для революционного характера неповиновение может служить примером добродетели. Примеров таких не мало: Будда, пророки, Иисус, Исаия, Джордано Бруно, Майстер Экхарт, Галилео, Маркс и Энгельс, Эйнштейн, Швейцер, Рассел. Революционер – это человек, который освободился от уз крови и почвы, от отца и матери, от особой лояльности по отношению к определенному государству, классу, партии, религии. Революционный характер – гуманист в том смысле, что ощущает в себе все человеческое и ничто человеческое ему не чуждо. Он любит и почитает жизнь. Он скептик и человек веры» [105]. Так ведь все, что сказал Фромм о революционном характере, об истинном христианине и даже о самом Христе как революционере, справедливо и по отношению к Его апостолам, и, стало быть, Маяковскому.

Фромм доказал, что верующий не может не признавать революции, коль скоро сама Библия предрекает ее. Маяковский был одним из немногих людей на земле, усмотревших прямую связь историософии Маркса с учением Спасителя. Поэт предпринял попытку поэтического обоснования библейского идеала коммунизма и революции как пути его реализации. Невозможно хотя бы на момент усомниться в единственности этого идеала и невозможности заменить его каким-то другим – национальной идеологией, например. Идеал и жизнь расположены в разных плоскостях. Их чрезмерное сближение и, тем более, попытка насильственного взаиморастворения неизбежно приводит к дискредитации идеала. Тогда-то узурпаторы идеала, насильственно внедряющие его в повседневность, не только уродуют жизнь, но и свои преступления списывают на счет идеала. Идеал, оклеветанный, временно уходит в тень, а так как вообще без подобия идеала – идеологии – общество не в состоянии ни функционировать, ни развиваться по законам социокультурной эволюции, господствующей идеологией в современном обществе становится идеология «массового потребления». То, что называли «коммунизмом», умирает позорной смертью. Но Маяковский воспевал и прославлял совсем не казарменный коммунизм и не его идеал. Он радовался росткам настоящего коммунизма, лелеял их, как ни мало их было, и, отвернувшись от современников, все чаще обращался к потомкам. Идеал коммунизма божествен и потому бессмертен, а практический коммунизм подобен Фениксу и непременно воскреснет: «Если б / коммунизму / жить / осталось / только нынче, / мы / вообще бы / перестали жить». «Идеал» мнимого коммунизма, в котором пришлось жить Маяковскому, умер. Феникса коммунизма при своей жизни он дождаться не мог, но поэт оставил для очередного воскрешения идеала свои коммунистические поэмы и пьесы. А пока Маяковского пытаются предать забвению, на него клевещут и доказывают (как Ю. Карабчиевский, Д. Быков, М. Вайскопф), что Маяковский был лучшим поэтом облыжного коммунизма, хотя никто с такой яростью не разоблачал его мнимости и не погиб от него. Сталин был рачительный хозяин – вроде Плюшкина. Живой Маяковский становился опасен, а мертвого можно было приручить и даже навязать его поэтам-середникам и привлечь к нему внимание любящей стихи молодежи. Это вождь сделал своей резолюцией, написанной красным карандашом поперек письма к нему Лили Брик: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Пренебрежение к его памяти и его произведениям – преступление». Говорят, что эта фраза заимствована Сталиным из письма к нему Л. Брик. Возможно. Но Сталину Маяковский нужен был не меньше, чем ей, – конечно, по-сталински отредактированы^ и прокомментированный, оторванный от дореволюционного творчества как формалистического, запрещенный к постановке в театре («Клоп» и особенно «Баня»). Нечто подобное шесть лет спустя Сталин проделал и с Горьким. Сначала осыпал его царскими почестями, надеясь что самый-самый прославит его, Сталина, на манер Анри Барбюса, только весомей. Когда же стало очевидно, что такой книги не будет, Сталин запретил ему выезд в Италию, потом содействовал смерти его единственного любимого сына, потом умертвил и самого писателя, после чего устроил всенародное прощание на Красной площади. В.М. Молотов с трибуны мавзолея сказал, что после смерти Ленина смерть Горького – самая тяжелая утрата для нашего народа и для всего человечества. Писателя, обезвредив, восславили как основоположника советской литературы, после чего появилось горьковедение и мемуары о дружбе Сталина с Горьким.