Дмитрий Медведев - Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Но все это не приближает к ответу, что все-таки объединяло Черчилля и Оруэлла, а также как они относились друг к другу. Обычно для ответов на такие вопросы разумнее всего обратиться к фактам. Но в том-то и проблема, что в этой области жизни сэра Уинстона имеется явная лакуна. Кроме того, что Черчилль читал «1984», известно также, что роман ему понравился. Он охарактеризовал его как «очень замечательный» и даже прочитал второй раз, рекомендовав произведение своему врачу [224].

Со стороны Оруэлла пересечений тоже немного. Британский премьер упоминается в его записных книжках военного времени, причем не всегда лестно. Он написал рецензию на «Их звездный час», в которой отметил «литературное качество» этой книги: «Сочинения Черчилля больше похожи на произведения обычного человека, чем публичной фигуры» [225]. И уж точно не случайно, что главный герой антиутопии — последний из тех, в ком осталось человеческое в тоталитарном обществе с Большим братом, новоязом, двоемыслием, министерствами мира, правды, изобилия и любви, — носит обезличенную фамилию Смит, но вполне узнаваемое, особенно в момент написания (1947–1948 годы), имя Уинстон. На этом, в принципе, изучение темы «Черчилль и Оруэлл» заканчивается. Или, если выразиться более оптимистично, приостанавливается до обнаружения новых фактов.

Возвращаясь к выздоровлению британского политика. Чтение шедевров других авторов, создавших свои гениальные произведения и оставшихся в истории, могло служить прекрасным средством восстановления душевных сил, но вряд ли было способно утолить амбиции Черчилля, а также его собственное стремление войти в мировые летописи. Последнее всегда было важно для потомка герцога Мальборо, а после инсульта, убедительно продемонстрировавшего, что все смертны и конец может наступить в любой момент, приобрело поистине первостепенное значение.

Вернувшись после встречи с Черчиллем 6 августа домой, Бонэм Картер не могла избавиться от «ощущения непередаваемой трагедии, когда наблюдаешь за последней — великой — битвой против смерти, битвы, победу в которой одержать невозможно» [226]. Но ее друг не был столь пессимистичен. По его мнению, существовал способ преодолеть физическую смерть. И этот способ состоял в завершении литературного проекта о прошедшей войне.

Черчилль возобновил работу над «Триумфом и трагедией» меньше чем через неделю после того, как его сразил мощный удар. Двадцать девятого июня он не только беседовал с Камроузом, обсуждая детали последнего тома, но также прошелся по главам «Форсирование Рейна» и «Разногласия Запада в вопросах стратегии», внеся неуверенным почерком некоторые исправления. Затем, с постепенным увеличением нагрузки, он продолжил дорабатывать рукопись в июле, августе и сентябре.

Из наиболее памятных дат следует отметить 21 июля, когда Черчилль отрабатывал комментарии Беделла Смита насчет военной стратегии в Италии в 1944 году. На следующий день Норман Брукпередал премьеру хорошую новость: Корона разрешила публиковать все документы военного кабинета, которые автор планировал использовать, включая два послания к королю Георгу VI [227].

В августе Черчилль решил усилить фрагмент о встрече со Сталиным в октябре 1944 года, во время которой обсуждалось разделение сфер влияния в Балканском регионе. В ходе переговоров с вождем британский премьер взял листок бумаги и карандашом написал на нем:

Румыния: Россия — 90 %.

Другие — 10 %.

Греция: Великобритания (в согласии с США) — 90 %.

Россия —10 %

Югославия: — 50:50 %.

Венгрия: — 50:50 %.

Болгария: Россия — 75 %.

Другие — 25 %.

Закончив, он передал листок Сталину, который взял синий карандаш и «поставив на листке большую птичку, вернул его». «Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать», — с гордостью сообщил Черчилль своим читателям [228].

Когда премьер работал над этим фрагментом, к нему в комнату вошел лорд Моран. Черчилль передал ему фрагмент рукописи, где рассказывалось о «процентном соглашении».

— Прочитай это, — сказал он, обращаясь к врачу. — Прочитай последний абзац.

Наступило длительное молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец, я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумагу». — «Нет, оставьте ее себе», — сказал Сталин [74].

— Мы сделали это, Чарльз, всего за несколько минут — произнес Черчилль, когда Моран прочитал фрагмент. — Видишь, люди наверху могут делать такое, что другим неподвластно [229].

Далеко не все разделяли воодушевление Черчилля. Процентное соглашение вызвало раздражение у его коллег по правительству. Их возмутило, что без консультации с ответственными министрами Черчилль согласовывал с главами других государств решения по столь принципиальным вопросам международной политики. Для подавления возникшего недовольства автор был вынужден подготовить отдельное заявление, в котором отметил, что «система процентов не рассчитана на определение количества членов, заседающих в комиссиях по вопросам балканских стран», — речь шла скорее о «выражении интересов и чувств» двух правительств. В мемуарах, уже в другой главе, Черчилль также займет отстраненную позицию, назвав соглашение со Сталиным «неофициальным и временным». Этот документ «не мог иметь» и, с его точки зрения, «никогда не имел своей целью определять или влиять на дальнейшую судьбу этих обширных районов после разгрома Германии» [230].

Упоминая про импровизированный характер знаменитых переговоров, нельзя не отметить, что у этой медали было две стороны. Одна — экспромт со стороны британского премьера, другая — согласие со стороны Сталина принять участие в предложенной игре. Последнее было для Черчилля не менее важно, чем определение зон влияния. Готовность главы СССР к отступлению от протокола, отказу от официальных условностей и ведению прямых бесед подтверждало убеждение британца в том, что Сталин именно тот человек, с которым можно иметь дело. Черчилль приводит несколько писем, которые были им подготовлены во время совещаний в Москве и в которых подчеркивается «атмосфера необычайной доброжелательности» (послание Рузвельту), а также «обстановка чрезвычайной дружественности» (телеграмма Гопкинсу). В личных комментариях он указывает, что эти беседы проходили с «такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими странами». Он признается, что «Сталин несколько раз говорил о личном уважении» к нему, и он уверен, что Сталин «говорил искренне» [231].