Вадим Поляковский - Иллюзии свобод и горькая действительность

— Лучше бы мне было умереть, чем это увидеть...

Когда Одех наконец смог продолжать, он рассказал, что его привели в комнату для допросов, где он увидел Расмию голую и в наручниках.

— Они начали избивать нас, а Расмия повторяла: «Я ничего не знаю». И тогда они раздвинули ей ноги и воткнули в нее палку. Она истекала кровью. Я потерял сознание...

Мы вновь цитируем: «Обычный ответ Израиля на заявления о жестоком обращении или пытках во время допросов — объявление этих заявлений фальшивками. В международном плане объяснения Израиля могут быть проиллюстрированы словами израильского представителя в ООН Дорона.

В ноябре 1976 г. он сказал: «Моя страна может гордиться скрупулезным соблюдением законности на управляемых ею территориях». Израиль, утверждал он, продемонстрировал «либеральную и просвещенную позицию, в частности смелость в признании любых совершенных им ошибок и стремление исправить их...». Дорон признал: «Верно, что в одном-двух исключительных случаях к заключенным, к сожалению, была применена сила. Один из этих редких случаев, к несчастью, привел к смерти Ахмеда Шейха Дахдула...»

В марте 1976 г. Дахдул был забит до смерти, когда его везли в Тулькорм, расположенный в окрестностях Тель-Авива. Дорон заявил, что «закон строго применяется израильскими властями... ни власти, ни суды не имеют любимчиков. Офицер, принимавший участие в инциденте, был признан виновным и приговорен к длительному тюремному заключению».

Когда Дахдул умер, израильские власти объявили, что смерть наступила в результате сердечного приступа. Арабский врач поставил это заявление под сомнение. Правда начала вырисовываться лишь 4 месяца спустя, когда власти сообщили адвокату Дахдула Фелиции Лангер, что ими выдвигается обвинение против одного офицера.

...Тем временем сообщения о пытках продолжают поступать» — такими словами заканчивают статью специальные корреспонденты «Санди таймс».

Что-то не слышно из уст тех западных лидеров, которые громогласно объявили себя «поборниками прав человека», осуждений в адрес израильских властей за пытки и насилия, практикуемые в этой стране. И это, конечно же, не случайное «упущение». Как не случайно и то, что в официальном Вашингтоне, Лондоне или Бонне делают вид, будто им неведомы гестаповские методы, к которым прибегают правители, скажем, Индонезии, ЮАР, Уругвая по отношению к людям, чья единственная «вина» — демократические убеждения. А между тем на страницах парижского журнала «Монд дипломатии» Жан Гийву прямо указывает, что Индонезия пользуется печальной известностью в связи с тем, что в ней, по его мнению, насчитывается рекордное число политических заключенных. Сколько их гниет в тюрьмах и концентрационных лагерях с 1965—1967 гг., никто не знает, даже сами индонезийские власти. По некоторым данным, в 1971 г. в этой стране насчитывалось 200 тыс. заключенных. Если так было в 1971 г., то сейчас, по-видимому, осталось около 100 тыс., учитывая «освобождения», о которых объявлено официально. Но очень трудно проверить точность этих данных.

В Джакарте десять тюрем. Собственно, в каждом индонезийском городе средней величины есть своя тюрьма и свои политические заключенные. Тюрьма «Букитдури» в Джакарте особая: она предназначена для женщин. Тюрьма в Плантунгане, близ Семаранга,— это женский вариант мужского концентрационного лагеря на острове Буру: там очень много политических заключенных, но, как объяснили Ж. Гийву, «женщины могут заниматься там садоводством и по крайней мере дышать свежим воздухом». В самом Самаранге насчитывается около 400 политических заключенных, в том числе 50—75 женщин; в Амбараве еще больше. Заключенных не привлекают к суду, а срок их пребывания в тюрьме продлевают.

Некоторые хорошо информированные наблюдатели рассказали корреспонденту парижского журнала, что с политическими заключенными обращаются так, будто это отбросы общества: у них нет возможности протестовать против пыток и издевательств, бороться с голодом и болезнями. Многие превратились в живые автоматы: ложатся спать, встают, принимают пищу, и все это совершенно машинально. Они не имеют права читать журналы, газеты, книги — ничего, кроме религиозной литературы. Им запрещено писать письма родным и близким. Некоторые теряют рассудок, другие кончают самоубийством.

Концентрационный лагерь на острове Буру, открытый в июле 1969 г., насчитывает, отмечает Ж. Гийву, более 10 тыс. заключенных. По сведениям из официального источника, насильственная «миграция» этой массы людей была необходимой, так как они не могли вернуться к нормальной жизни, не подвергаясь опасности. Поскольку судить их нельзя из-за полного отсутствия доказательств вины, правительство предпочитает «удалить» заключенных.

Жизнь на острове Буру очень тяжела, каждый попавший туда сам должен обеспечивать себя всем необходимым. Конечно, в официальных заявлениях Буру изображают не как концентрационный лагерь, а как некое сельскохозяйственное предприятие. Известно, что бывают периоды, когда заключенные вынуждены есть змей, мышей и собак. Люди обязаны напряженно работать по 12 часов в сутки под постоянным наблюдением вооруженной охраны. Этот режим применяется ко всем: к молодым и старым, к больным и здоровым.

Политические заключенные в Индонезии подразделяются на четыре категории — «А», «В», «С» и «X». Что касается заключенных категории «А», то правительство утверждает, что имеет официальное доказательство их принадлежности к «Движению 30 сентября 1965 г.». Их около 2 тыс. Политические заключенные категории «В» никогда не будут привлечены к суду из-за отсутствия доказательств их вины. В официальных заявлениях говорится: «Они представляют опасность для страны, и к тому же они коммунисты». Таких 27 тыс. Заключенных, относящихся к категории «С», гораздо больше. Правительство относит к ним тех, кто был арестован «на законном основании» и в дальнейшем будет освобожден, когда позволит обстановка. К категории «X» относятся лица, арестованные позже, т. е. после 1968 г., на основании еще менее ясных обвинений; они ждут, когда их отнесут к одной из предыдущих категорий.

Итак, большинству заключенных не предъявлено официально никаких обвинений. В этом, по мнению Ж. Гийву, и состоит суть проблемы. Таким образом, их нельзя судить по закону. Они находятся в ведении Командования операциями по восстановлению безопасности и порядка, т. е. военного органа, обладающего особыми полномочиями.

Политическим заключенным, которые выходят из тюрьмы, очень трудно вернуться к нормальной жизни: на них лежит клеймо; это относится и к тем, кто имеет родственника — политического заключенного. У «освобожденных» — особые удостоверения личности. Никто не решается принимать их в свою среду или давать работу. Ради самосохранения от многих были вынуждены отречься семьи...