Герфрид Мюнклер - Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США

сти имперского проекта, хотя имеет значение для решения вопроса о том, имеем ли мы здесь дело с гегемоном или же с империей.

В многополярной системе, как утверждает американский политолог Джон Миршаймер, все задействованные в ней великие державы будто бы стремятся добиться гегемонии, потому что при данных обстоятельствах это гарантирует наиболее прочную безопасность. Подобная гонка ведет, однако, к заведомой нестабильности системы, так как всякая великая держава вследствие стремления к гегемонии ощущает себя под угрозой со стороны других и поэтому еще более пытается добиться для себя лидирующего положения. Миршаймер называет этот замкнутый круг «трагедией великодержавной политики»53, при этом предполагая, что ни одна из тех стран, что желают остаться в ряду великих держав, не сможет постоянно от этого уклоняться.

В сравнении с гегемониями империи меньше сражаются с другими державами и, соответственно, оказываются куда устойчивее: в их «мире» они вообще не сталкиваются с тенденцией конкуренции с равными по силами акторами; малые державы сражаются за статус второго, третьего или даже четвертого порядка, при этом имперский центр исполняет функции арбитра и заботится, чтобы конкуренция не велась военными средствами. Раз за разом выделяемое обстоятельство, что внутренние районы империй оказываются зонами мира, в то время как управляемые гегемонами пространства отличаются повышенной воинственностью, в этом и находит свои истоки. Это, разумеется, не значит, что в рамках имперского порядка принципиально не доходит до применения военной силы; там вполне могут иметь место и антиимперские освободительные войны, и они, как правило, продолжаются дольше, нежели крупные войны за гегемонию. Последние, конечно, ведутся несравненно стремительнее, они могут привести к значительным потерям в самые короткие сроки. Но антиимперские освободительные войны ставят под сомнение весь имперский порядок как таковой, в то время как войны за гегемонию скорее стабилизируют общий расклад сил: в них дело заключается лишь в смене гегемона, а сама по себе модель порядка, напротив, признается всеми участвующими в конфликте сторонами54. Империя и гегемония отличаются друг от друга и разными функциями ведущихся войн.

В Европе господствовало глубокое недоверие к системам международных отношений, которые практически вынуждали к борьбе за гегемонию. В XX столетии в ходе двух опустошительных войн здесь предотвратили переход одной из континентальных гегемониальных держав к имперскому владычеству на всем континенте. После этого стали искать средства и пути к тому, чтобы не допустить новой версии ге- гемониальной конкуренции. Так как выяснилось, что всякая война стоит больше, нежели может принести, и даже победитель в военном отношении становится проигравшим политически и экономически55, европейцы сделали все для того, чтобы ликвидировать взаимное недоверие с помощью международных договоров, экономических взаимосвязей и особенно за счет внутреннего демократизирования государств, что должно было блокировать роковое стремление к установлению внутриевропейской гегемонии.

То, что стало уроком по опыту Первой и Второй мировых войн, в первую очередь для Германии, могло быть описано и совершенно иначе: необходимость защиты европейского государственного порядка от повторных попыток немцев вновь подвести европейский континент под свою имперскую эгиду56 и одновременно противостояния новой имперской угрозе со стороны пробившегося к Центральной Европе Советского Союза. При таком подходе главная роль оказалась отведена не ЕС и не ОБСЕ, как должно было бы оказаться в ходе мирного развития Европы после 1945 г. На их место пришла НАТО: смысл ее существования, как лаконично и четко заявлял его первый генеральный секретарь, британец Гастингс Лайонель Исмей, заключался в том, «чтобы подавлять немцев, выбросить русских, а американцев впустить». Внутриевропейская гегемониальная борьба соответственно предотвращалась в первую очередь тем, что роль гегемона передавалась США как внеевропейской силе, а тем самым и послевоенный европейский порядок имел куда меньшую вероятность стать результатом образцового извлечения политических уроков, который мог быть поставлен в пример другим кризисным регионам. Скорее, он стал следствием великолепной ситуации, когда безопасность можно было препоручить американцам.

Гарантии безопасности от великой державы державам средней руки согласно такому подходу являются не только инструментом при образовании и консолидации империи, но и средством для окончания схваток за гегемонию, с помощью которого пацифицируются воинственные регионы и открывается возможность установить в них прочный и мирный порядок. Однако для этого требуется наличие достаточно мощной внешней державы, которая будет настолько заинтересована в мирной стабилизации до сих пор раз за разом сотрясаемого войнами за гегемонию пространства, что сможет дать соответствующие гарантии безопасности [43] Здесь напрашивается еще более класс ический пример, нежели тот, который избрал автор. Именно так легче всего объяснить сравнительно легкое установление македонской гегемонии в истощенной почти столетними войнами между Афинами, Спартой и Фивами Греции при Филиппе И Македонском (359-336 гг. до н. э.). . Если после 1918 г. США уклонились от этой миссии, то после 1945 г. они были к этому готовы57. Какие бы преимущества им не обещали — сначала это были лишь затратные политические инвестиции в западноевропейское пространство.

У представления о «благосклонном гегемоне», которое имелось относительно США, мало общего с понятием о владычестве, получаемом победителем после схватки великих держав. Последнее устанавливалось в ходе соперничества равных, а первый вариант подразумевал статус, скорее, пастуха стада, защищающего от вражеских атак; его благосклонность заключается в том, что он не только охраняет своих подчиненных от угроз извне, но и отказывается от того, чтобы использовать свое преимущество для собственной выгоды. Его отличает главным образом служение другому и куда менее успешное отстаивание своих интересов в отношении прочих. Гегемония в таком понимании является потенциальной имперскостью, которая, однако, из уважения перед правовыми устоями, с учетом морального состояния своего же населения, из политической мудрости или же исходя из любых других, но в любом случае благожелательных мотивов не реализуется в полной мере. Что же касается различия между гегемонией и имперской властью, то с этой точки зрения его определяет лишь сама ведущая держава, и поэтому вполне уместно обращаться к ней с настоятельными апелляциями или же предупреждениями, чтобы убедить ее в полезности гегемонистской и во вреде имперской роли.