Герфрид Мюнклер - Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США

В своих компаративных исследованиях империй и Майкл Дойл констатировал известное различие между афинской и спартанской политикой по отношению к союзникам в V веке до н. э. и из этого выводил категориальную разницу между империей и гегемонией: в то время как возглавлявшийся Афинами Делосский морской союз превратился в империю, Пелопоннесский союз со Спартой в качестве ведущей державы оставался гегемонией69. Это было тем более показательно для Дойла, что спартанцы ограничивали свою претензию на доминирование над партнерами по союзу исключительно «внешней политикой» и воздерживались от вмешательства в их внутренние дела: ни политический, ни экономический строй, ни вопросы государственного устройства, ни регулирование рынков не испытывали их воздействия, не говоря уже о том, чтобы они стремились менять их в связи со своими претензиями на лидерство.

По убеждению Дойла, подобное самоограничение вопросами союза несовместимо с империей. Для имперского господства куда более характерно, что империя не знает ясного разграничения между вопросами внутренними и внешними

и вследствие этого постоянно вмешивается во внутренние дела союзников70. Как раз в этом и сказалось различие между Афинами и Спартой. Спарта ограничивалась тем, что держала под контролем внешнеполитические связи союзников и заботилась о том, чтобы Пелопоннесский союз занимал самостоятельную позицию по отношению к обеим другим великим державам пространства Эгеиды: к персам и афинянам71. Афины, напротив, постоянно вмешивались в дела своих партнеров по союзу: они следили за тем, чтобы возобладала демократическая партия, присвоили себе судопроизводство, при котором речь шла о вынесении смертных приговоров, ввели в обращение свою валюту на пространстве союза и, наконец, заставили союзные города выделять им территорию для расселения афинских колонистов72. Очевидно, в Афинах полагали, что можно будет положиться на союзников лишь тогда, когда над ними будет установлен соответствующий контроль. Естественно, афинские граждане также хотели прибылей от взятой на себя нагрузки по морскому союзу. Ссылаясь на постоянные интересы, в народном собрании было сложно завоевать прочное большинство; преимущество давали лишь аргументы в пользу сиюминутной выгоды. По Дойлу, спартанская аристократия оказалась в состоянии вести геге- монистскую политику, в то время как афинская демократия имела непреодолимое тяготение к империи73.

Майкл Дойл, конечно, видел и то, что структурные предпосылки спартанской и афинской союзнической системы были столь различны, что едва ли акторы осознавали необходимость решений об империи или о гегемонии. Скорее следовало бы констатировать, что гегемония была единственной формой, в которой Спарта, принципиально консервативная как в политических, так и в социальных вопросах, могла бы сформировать союз. Напротив, Афины, где разрастание союза шло рука об руку с развитием радикальной демократии в них самих, распространяли динамику внутреннего развития на союзные структуры и так запустили во всем эгейском пространстве процесс, который вылился в драматические перемены в социально-экономической сфере, когда традиционный слой землевладельцев был сменен куда более мобильным сообществом купцов и ремесленников74. Таким образом, у Афин не было иного выбора, кроме как постоянно вмешиваться во внутренние дела союзников — не только чтобы создать единое экономическое пространство, контролировать морские пути в Черном и Эгейском морях, а также для обуздания постоянной пиратской угрозы, но и для того, чтобы политически гарантировать социально-экономическое развитие в союзных городах, со всеми его прибылями и потерями. Это было возможно только за счет гарантий господства демократической партии. Была традиционная социальная структура, позволявшая Спарте создать не более чем гегемонию, и была экономическая, социальная, наконец, политическая динамика, которая требовала от Афин развития в империю.

Те же аргументы приводил Генрих Трипель75. По его мнению, возникновение гегемоний и империй, а также переходных состояний между ними может быть определено в основном социально-экономическими и политическими раскладами в центре власти. Дойл же сводил свои выводы о спартанской гегемонии и афинской империи к политико-структурному различию: об империи следует говорить тогда, когда существует переплетение между центром и периферией, которые связаны друг с другом формой надгосударственных социальных структур. При гегемонии, напротив, речь идет о системе связей между центрами, из которых один очевидно сильнее, чем остальные76.

Следует ли классифицировать политический порядок как имперский или гегемонистский, зависит, следовательно, от состояния социально-экономического развития и соотношения политической мощи подчиняющихся партнеров по союзу и его главы. Если разница велика и становится еще больше за счет динамики центра, то непременным следствием этого является «империализация» структуры доминирования; если социально-экономическая и политическая разница между участниками скорее невелика и связи между ними остаются стабильными в течение долгого времени, то следует рассчитывать на «гегемонизирование» властной системы. Тем не менее, по меньшей мере столь же важным, что и небольшое различие в мощи между партнерами, является для образования гегемонии то обстоятельство, что подчиненные державы не имеют интереса или не прикладывают усилий для оттеснения обладающей на данный момент гегемонией страны с целью занять ее место. Только в такой ситуации держава-гегемон может оставаться при элементарной претензии на главенство и не пытаться превратить гегемониальное доминирование в имперское.

На основе своего великолепного военного аппарата Спарта, очевидно, полагала, что ее преимущество над партнерами по союзу вне опасности. Однако динамика соседней с ней союзной системы показалась спартанцам столь угрожающей, что они решились на начало превентивной войны, чтобы не допустить дальнейшего взлета Афин.

В связи с устойчивой политической динамикой, наличествующей в мире с конца XVIII столетия, гегемониальный порядок может возникать лишь на какое-то время и должен либо трансформироваться в имперские структуры, либо погибать в саморазрушающих войнах. Вероятно, есть еще и третья возможность — снижения динамизма в отношениях за счет развития надгосударственных политических структур и мощного экономического взаимопроникновения, чего и удалось добиться европейским странам во второй половине XX столетия. Наконец, не исключено, что гегемониальные и имперские структуры накладываются друг на друга, то есть один и тот же порядок может нести признаки как имперского, так и гегемониального.