Герфрид Мюнклер - Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США

Таким образом, данная альтернатива находится в области политической морали или же мудрости, но не в сфере, если можно так выразиться, политической физики, поэтому она опциональна и не предопределена. Нельзя определить, придерживается ли сама ведущая держава или же правящие в ней политики именно такой точки зрения или же там господствует восприятие, диктуемое политической физикой. В любом случае можно исходить из того, что со стороны лидирующей державы наличествует стремление получить еще больший вес, в то время как меньшие державы заинтересованы очертить пространство, в котором должны принимать решения великие державы.

Михаэль Манн рассматривает гегемонию как урегулированную в правовом плане форму господства — в отличие от империи, где доминирующая сила не чувствует себя связанной какими-либо правилами. Для Манна из этого и возникает центральный вопрос американской внешней политики: «Американцы должны принять для себя решение, хотят ли они гегемонии, и в дальнейшем придерживаться правил. Ведь если они собираются стать империей и в этом потерпят неудачу, они утратят и гегемонию. Мир это мало озаботит. Он справится с многообразными последствиями»58. В отличие от него Чалмерс Джонсон, американский политолог, сделавший себе имя как эксперт по Восточной Азии, сомневается в том, что между империей и гегемонией существует субстанциональная разница. Он исходит из того, что при подобном различии речь может идти лишь о риторической стратегии, за счет которой высвечивается или, наоборот, затеняется реальное осуществление господства: «Некоторые авторы используют понятие “гегемония” для империализма без колоний, а в эру “сверхдержав” после Второй мировой войны гегемония оказывается равнозначной представлению о западном и восточном “лагерях”. Вопрос терминологии при этом постоянно усложняется ради интересов Соединенных Штатов, подыскиваются эвфемизмы понятия “империализм”, чтобы манера действий американцев могла казаться безвредной и невинной хотя бы некоторым гражданам»59. Получается, что «гегемония» становится попросту эвфемизмом для «империи», и различение обеих едва ли оправдано по существу, обнаруживая лишь то или иное мнение автора об описываемом им порядке. Вместо научной категории понятие оказывается лишь маркировкой политического языка.

Однако очевидно, что терминологическая путаница вырастает не только из вполне заметной тенденции к использованию эвфемизмов, ведь и известный своей циничной откровенностью Генри Киссинджер в своих недавних заявлениях использовал понятия «гегемонистский» и «имперский» как синонимы. Центральное послание его книги «Возвышение Америки» (2001) гласит, что США после принятия на себя роли гегемона в течение кратчайшего времени могут взвалить на себя столь тяжелый и удручающий груз, что американское общество окажется не готово нести его и дальше. Таким образом, Киссинджер видел признаки неудачи не только в попытке стать империей, но и уже на стадии гегемонии60.

Конечно, данную проблему можно воспринимать и наоборот, понимая развитие империи как гарантию против угрозы провала всегда хрупкой гегемонии. Если гегемонию определять как то, что может предоставить коллективные блага — безопасность от внешних угроз, ограничение усилий на вооружение малых держав, упорядоченное экономическое пространство, о которых заботится главным образом держава-гегемон, в то время как приводимые в порядок державы получают от этого прежде всего прибыль, — то вполне понятным становится недовольство ведущей державы и ее граждан подобным распределением затрат и прибылей. Совершенно иначе это выглядит при империи, которая для населения центра может принести больше или, по меньшей мере, позволяет себе не нести в одиночку затраты на обеспечение коллективных выгод, заставляя участвовать в этом и принятых под защиту. Подобная империя имеет большее одобрение со стороны своих «имперских граждан», нежели гегемония. Многие политики и интеллектуалы, рассуждающие в последнее время в скорее неамериканской манере об Американской империи и, соответственно, о возведении и укреплении последней61, несомненно, исходят из опасения насчет угроз и расходов заново утверждающейся гегемонии. При этом они придают мало значения точным терминологическим различиям и под «империей» понимают попросту укрепившуюся и сделавшуюся долговременной форму гегемонии.

Вероятно, относительно соотношения имперскости и гегемонии в последнее время никто не размышлял более основательно, нежели германский историк права Генрих Трипель, который в 1938 г. опубликовал крупную работу о гегемонии. Трипель также усомнился в том, что между империей и гегемонией есть категориальная разница: гегемония якобы лишь «одна из форм, в которой может проявляться империалистическая политика»62. Ее отличительная характеристика состоит только в «самообладании власти»63. Трипель считал, что можно наблюдать проявляющуюся в течение столетий тенденцию к большему уважению к самостоятельности тех или иных областей, которые подпали под власть той или иной империалистической державы, однако непосредственно в ее состав не вошли. Он назвал эту тенденцию «законом убывающего принуждения»64. Трипеля интересовал процесс «самообладания, самоограничения власти»65, результатом которого является постепенное принятие имперскостью формы гегемонии. «Можно с уверенностью утверждать, что в политике современного империализма завоевание гегемонии все чаще становится типичной формой распространения власти»66.

Для Трипеля империя и гегемония сходятся там, «где империализм осознанно отказывается от инкорпорации чужих земель, ограничиваясь рамками своего старого государства. Он вполне может, но не должен идти на это»67. Трипель, таким образом, констатировал тенденцию к превращению имперской политики в гегемонистскую, проявление которой он видел прежде всего там, где процесс построения империи отражают федеративные элементы. Тем не менее автор сомневался в том, что такие отношения с центральной властью могут быть применены везде и всегда. К моменту формулирования подобных выводов в середине 1930-х годов это было более чем оправданной осторожностью.

В поисках начал рефлексии относительно гегемонии, отличающейся повышенным самоограничением формы имперского владычества, Трипель обратился к античным греческим историкам и риторам, которые были заняты возникновением и крахом афинской талассократии. Они использовали следующую иерархию понятий: йрхД, ббуарк; [44] сила, мощь (греч.). , г)уероу(а, причем именно в таком порядке — сначала в более мощных и интенсивных проявлениях властных отношений давала себя знать <5сркоторую Трипель опять же переводил как «господство». Но и бОуарк; часто использовалось в этом значении, а вот руе- роу(а, напротив, означало более слабые властные отношения, что Трипель полагал возможным переводить как «доминирование»68.