Ильнар Салимшин - Путинизм

Российская внешняя политика стала борьбой против либерального видения глобализации, которое провозглашало, что «Мир плоский», как выразился Томас Фридман, однородный порядок, построенный в соответствии с правилами и нормами Запада. В главе 8 я исследую, как Россия утверждала альтернативную топографию, сформулированную в серии пространственных проектов – «Русский мир», «Евразийская интеграция», «Большая Евразия», – которые были направлены на создание пространства в противовес «беспространственности» глобального порядка, в котором доминирует Запад. Влиятельные российские мыслители в области внешней политики рассматривали формирующийся международный порядок XXI века не как институты глобального управления, а как несколько крупных политико-экономических регионов, в которых доминируют крупные державы, что является возвращением к политике влияния в сфере прошлого. Целью России было утвердить свою центральную роль в качестве великой державы именно в таком «Великом пространстве», как Евразия. Эти идеи региональной гегемонии и пространственного разделения перекликались со многими собственными концепциями Шмитта о международном порядке, основанном на мире, разделенном на «Большие пространства», или Großräume.

Наконец, я обсуждаю ощущение Россией своей собственной моральной миссии, давний компонент российской политической мысли, восходящий к провозглашению Москвы «Третьим Римом» после падения Константинополя. Эсхатологическое понимание политики Шмиттом дает важное представление о восприятии российскими элитами роли России в мире. В частности, я исследую идею России как оплота против хаоса и беспорядка, мессианскую роль, которая долгое время занимала центральное место в ортодоксальных концепциях истории, в которых Россия изображается как катехон, библейская фигура, которая, как говорят, сдерживает Антихриста. Секуляризованная версия фигуры катехона стала центральной в более поздних размышлениях Шмитта о международных отношениях, воплощая сопротивление его собственной личной антиутопии, тотализующему глобальному либеральному порядку, который, наконец, уничтожит любой смысл политического в глобальном масштабе. Эта идея о России как о моральном, трагическом оплоте против хаоса и дестабилизации, вызванных Западом, стала центральной в официальном мышлении о роли России на Ближнем Востоке. Миссия России в Сирии была проникнута моральной уверенностью, которая перекликается с катехонтическим мышлением Шмитта и изображает миссию России как триумф цивилизации над варварством.

Это чувство исторической миссии становилось все более выраженным в российском официальном дискурсе. Президент Обама ругал Россию за то, что она «находится на неправильной стороне истории», но глобальные тенденции при его преемнике в Белом доме, похоже, шли в сторону Москвы. Как утверждала Беата Джан, многочисленные неудачи либерального проекта после окончания холодной войны вызвали серьезные «сомнения относительно соответствия либерализма силам истории». Торжествующие российские интеллектуалы согласились с этим и увидели, что Россия – в отличие от СССР – стоит «на правой стороне истории», в соответствии с «мощной консервативной реакцией против власти постмодернизма, ультралиберализма и глобализации на самом Западе и во всем мире». Российские консерваторы рассматривали Россию как авангард новой политической тенденции, проявляющейся во всем-от «Америка прежде всего» до Брексита, от подъема Хиндутвы в Индии до появления Мысли Си Цзиньпина в Китае. Владислав Сурков, самый красноречивый идеолог Кремля, назвал это «идеологией будущего». Но его идеологические истоки были в двадцатом веке, и ни один мыслитель не был более важным для этого консервативного поворота в мировой политике, чем Карл Шмитт.

Россия была лидером реакции против либерализма и возглавила поиск новых, нелиберальных форм политического порядка в ответ на рост либерализма после Холодной войны. Тем не менее, именно в России также становились все более очевидными жесткие ограничения и противоречия антилиберальной политики Шмитта. Стремление к суверенитету и готовность принять исключение подрывают государственные институты и верховенство права. Политический порядок в России стал отмечаться усилением репрессий и ростом недовольства, а экономика оказалась в тупике из-за повсеместной коррупции и неэффективности. Российская внешняя политика, характеризующаяся идентификацией геополитических врагов и стремлением к пространственной гегемонии, становится сосредоточенной на конфронтации с Западом и вовлеченной в конфликты со своими соседями. Путинская Россия продемонстрировала как привлекательность, так и провал авторитарной политической мысли в ее попытке обойти либеральные ограничения власти для создания краткосрочного политического порядка.

Долгосрочные последствия антилиберальной политической парадигмы Шмитта в России были в конечном счете саморазрушительными, подрывая тот самый политический порядок, которого так жаждали консервативные мыслители. Эта книга представляет собой попытку понять провал путинизма, а также объяснить, почему нелиберальные идеи и философия имели такой резонанс со многими сообществами в первые два десятилетия двадцать первого века не только в путинской России, но и во всем мире.

В первые два десятилетия XXI века политические лидеры России построили новый тип авторитарной политической системы. Многие элементы этой системы были узнаваемы из истории российского самодержавия или опыта авторитарных государств двадцатого века-преследование диссидентов, запрет демонстраций, попытки цензуры в средствах массовой информации или нарушение законов неприкасаемой политической элитой и элитой безопасности. Но были и новаторские аспекты этого политического порядка, которые отражали очень конкретный исторический момент. Постсоветская российская политическая система возникла параллельно и в ответ на торжествующий либеральный международный порядок, характеризующийся маршем либеральных идей и ростом новых технологий. Система власти, сложившаяся в России при Владимире Путине, всегда была пронизана и переплетена с глобализированной экономикой и набором либеральных норм и идей, создавая государство, отмеченное разнообразием, исключительностью и гибридностью. Эти противоречия в российском государстве не были временным отклонением, а представляли собой инновационные элементы в новом типе постлиберальной политической системы. Этот сложный и противоречивый набор политической динамики побудил ученых прийти к выводу, что в России наблюдается «своеобразное сочетание авторитарных и демократических элементов» и что Россию лучше всего характеризовать как «гибридный режим». Однако гибридность была неудовлетворительным описанием политической системы, которая также четко соответствовала традиционным определениям авторитарного режима в терминах классического вопроса политической науки: «кто правит?» Гильермо О'Доннелл писал, что" все формы авторитарного правления имеют кого-то (король, хунта, партийный комитет, теократия или что-то еще), кто является суверенным в классическом смысле: если и когда они считают это необходимым, они могут решать без юридических ограничений». Россия при Путине соответствовала именно такому пониманию авторитаризма, как политический режим выше закона, политическая система, в которой единый центр власти мог принимать суверенные решения без юридических ограничений. Однако простое определение политического режима России как «авторитарного» мало что сказало нам о том, как работала система, и еще меньше о том, почему ее лидеры построили такой режим после десятилетия свободной полуплюралистической политики в 1990-х годах.