Ильнар Салимшин - Путинизм

Эти концептуальные карты формируют то, как мы понимаем политические угрозы и соответствующие меры реагирования. В исследовании Дэна Слейтера, посвященном авторитаризму в Юго-Восточной Азии, делается вывод о том, что ученые «переоценивают важность экономических выгод и недооценивают значение общих представлений об эндемической угрозе в объединении авторитарных коалиций». Слейтер утверждает, что устойчивые авторитарные режимы в Юго-Восточной Азии можно проследить до постколониальных контрреволюционных «пактов о защите», в которых элиты объединялись в авторитарные институты для противодействия вспышкам народных волнений. Эти коллективные воспоминания о беспорядках продолжают мотивировать и оправдывать авторитарные режимы в наши дни, воспроизводимые «механизмом воспроизводства отношения», который «влечет за собой восприятие элитой более ранних исторических эпизодов спорной политики», а также взгляды на то, насколько вероятно, что массовые беспорядки могут вновь возникнуть при более либеральной системе. Слейтер не полностью следит за этим процессом конструирования угроз, но конструирование реальных и мнимых угроз с помощью гегемонистских дискурсов и интерпретационных рамок является повседневной работой любого авторитарного режима, независимо от того, основан ли он на историческом опыте или нет. Воспоминания о прошлых волнениях и потенциальном будущем восстании конструируются и формируются дискурсом, идеологией и в области идей. «Бунт», как однажды заметил один из язвительных персонажей Джейн Остин, «происходит только в вашем собственном мозгу».

Аргумент Слейтера о том, что авторитарные режимы движимы общим восприятием угрозы, предполагает, что нам необходимо понять сферу идей, общих мировоззрений, «фреймов» и «дискурсов», которые интерпретируют и налагают порядок на реальность и определяют, какие политические реакции считаются законными. В последние годы растет число исследований, посвященных эволюции политической мысли в России, однако среди многих ученых все еще существовала тенденция отвергать роль идей в современной российской политике, вместо этого утверждая, что российский режим был неидеологическим, движимым рациональным расчетом, простым прагматизмом или основным стремлением к самообогащению. Крастев, например, утверждает, что быстрый сдвиг правительственных лозунгов в России – например, от «Суверенной демократии» к «модернизации» – «иллюстрирует постидеологический характер нынешнего режима» и демонстрирует, что элиты рассматривают его «как вариант, а не как альтернативу западной демократии». При таком образе мышления сам Путин остается абсолютным прагматиком, способным выйти за рамки любой идеологической смирительной рубашки, чтобы выбить из колеи своих оппонентов неожиданными ходами. Как выразился известный политический консультант Евгений Минченко, «Путин-дзюдоист, поэтому у него действительно нет никакой идеологии».

Антипатия к размышлениям об идеях в постсоветской политике была отчасти отражением конца советского идеологического проекта, который, казалось, похоронил не только марксизм-ленинизм, но и любую идеологию. В газетной статье в конце 1999 года, фактически в своем первом предвыборном манифесте, сам Путин выступал против «восстановления в России государственной, официальной идеологии в любой форме». Тем не менее, затем он призвал к социальному консенсусу относительно типов ценностей и целей, которые были бы приемлемы для большинства россиян, перечислив «патриотизм», «великодержавность», «государственность» и «социальную солидарность» в качестве центральных идей, которые должны разделяться здравомыслящими россиянами. Такое мировоззрение не было явной идеологией в советском смысле, но оно близко соответствует тому, как Майкл Фриден определяет идеологию – не как явные системы убеждений, а как «отличительные конфигурации политических концепций», которые «создают конкретные концептуальные модели из пула неопределенных и неограниченных комбинаций». Идеология в этом смысле – это своего рода ментальная карта, которая интерпретирует окружающую нас реальность в соответствии с нашим существовавшим ранее пониманием оспариваемых политических концепций.

Однако это значение идеологии может сбивать с толку, поскольку нет явной кодификации этих идей в целостную систему. Правда, главный интеллектуальный архитектор раннего путинизма Владислав Сурков начал называть путинизм идеологией. Более того, он объявляет его" идеологией будущего». Но более понятно ссылаться на парадигму в кунианском смысле как на «структуру концепций, результатов и процедур», которая не является ни жесткой, ни механической в своем применении. В этом смысле мы исследуем различные элементы целостного мировоззрения. Оно состоит из набора лингвистических тропов и дискурсивных фреймов, которые составляют «гегемонистский дискурс», или то, что Блюм – вслед за Сноу и Бенфордом – называет «мета-фреймом», меню значений и интерпретаций событий в повседневной жизни, призванных упростить мир и предложить как аналитические инструменты, так и императивы для действий.

Поэтому говорить об идеологических аспектах «путинизма» означает идентифицировать не четко сформулированную систему убеждений, а набор общих представлений о спорных концепциях среди группы политических акторов. В этом понимании идеи не рассматриваются как одна независимая переменная среди многих, образуя часть упрощенной причинно-следственной цепи, ведущей от идей к действию. Идеи «не существуют до» политического решения" в каком-то простом когнитивном конвейере. Они также не являются просто циничной идеологической дымовой завесой, созданной постфактум для общественного потребления, чтобы оправдать политику, движимую совершенно другими мотивами. При таком интерпретационном подходе к пониманию политики «чтобы понять действия, практику и институты, нам нужно понять убеждения – намеренные значения – вовлеченных людей».

Я использую, насколько это возможно, язык и дискурс самих российских политических элит и интеллектуалов, пытаясь понять эту концептуальную парадигму, с очевидной оговоркой, что официальный дискурс не всегда предназначен для того, чтобы четко формулировать политические убеждения и мотивы. Тем не менее, официальные речи, статьи и доктрины, тем не менее, могут быть весьма показательными как общая интерпретация внешней реальности и как коллективное повествование, которое – независимо от его желаемых политических последствий – также всегда отражает основные концептуальные рамки, в рамках которых функционируют лидеры.