Арнольд Марголин - Украина и политика Антанты. Записки еврея и гражданина

На с. 367 Винниченко делает оговорку в отношении Петлюры: «Я не хочу сказать, что Петлюра имел особенную ненависть к еврейству. Нет, он был обыкновенный мелкий мещанин, с легким налетом «либерального», обывательского антисемитизма, «демократический обыватель», который готов был «принципиально признать евреев такими же людьми, как и все», готов был даже дать им «все» права, но у которого с детства сидела антипатия к этой расе. Обострение национальной борьбы и склонность еврейского пролетариата к большевизму в душе этого «героя» также вызвали свободу для этой антипатии… Он сам считал еврейство виновным в том, что среди него были большевики».

На с. 372 Винниченко утверждает, что он сам тщетно требовал кар для погромщиков.

Приведенная характеристика Петлюры резко расходится с тем, что мне неоднократно говорили о нем такие близко знающие его люди, как Шульгин, Прокопович, Мациевич, Мазепа, Матюшенко и др.

Винниченко писал свою книгу в тот период, когда он искренно пришел к убеждению, что украинское движение затормозилось исключительно из-за его «мещанского» характера. Он искренно думал, что Директория должна была с самого начала стать на советскую (радянскую) точку зрения. Но помешали «мещане» с Петлюрой во главе…

Во всяком случае, столь коренное и резкое расхождение в отзывах о Петлюре со стороны Винниченко и ряда других весьма уважаемых лиц невольно приводит к заключению о необходимости отложить окончательное суждение по этому вопросу до наступления более нормальных условий жизни. Мне же лично, по моим непосредственным восприятиям и впечатлениям, представляется, что ни Винниченко, ни Петлюра отнюдь не являются антисемитами. Но они оба в первые 2–3 месяца (январь – март) проявили неосторожность своими непродуманными словами об участии евреев в большевизме. Петлюра же проявил растерянность и нерешительность в принятии с первого же дня, когда началось разложение армии, самых беспощадных и решительных мер против погромщиков. Быть может, от него отшатнулась бы тогда значительная часть армии, зараженная антисемитизмом, быть может, он бы даже погиб, как те 14 героев, которые пали в Лубнах, при защите города от погрома. Но он на такой явный для себя риск не пошел, так как считал, видимо, наиболее ценным и важным для себя достижение своего национального идеала, опасался «ссоры» с армией, в которой видел необходимость для защиты от большевиков. Психологическая же разница была в том, что Петлюра видел в большевиках двоякую опасность – и социальную, и национальную, Винниченко же находил необходимою борьбу с надвигавшимися с севера большевиками как с «москалями», приветствуя в то же время их социально-экономическую программу и советскую систему.

Если Винниченко находил, что надо выступить с решительными мерами, то он, как глава Директории, мог во всяком случае сделать в своей области очень многое. Он мог выступить с декларацией такого содержания, каковое он считал уместным. Он мог поставить в ультимативной форме требование Петлюре, как стоящему во главе армии, о самой беспощадной борьбе с погромами, мог всенародно, печатно, отмежеваться от растерянной бездеятельности, проявленной вождями армии в первые месяцы погромной эпохи. Но он этого не сделал. Уже в феврале 1919 года он ушел из состава Директории. И ко всему последующему периоду он подходит с более строгими требованиями, чем ко времени своего пребывания у власти.

Цитируя наказ Петлюры от 20 июля 1919 года, Винниченко его резко критикует, находит обоюдоострым. А между тем этот наказ был уже много удачнее всего того, что говорилось и писалось в первые месяцы 1919 года. Он напечатан в официозе, в «Вестнике Украинской Народной Республики» от 26 июля. Содержание его следующее: «Главный Атаман предписывает всем командирам частей, а также представителям державного Инспекториата, за их личной ответственностью, следить за тем, чтобы на местах размещений их частей не допускалось никакой погромной агитации. Главный Атаман предписывает широко оповестить население и казачество про то, что еврейское население стало на путь активной помощи нам в борьбе с врагом и в устроении украинской независимой республики и что посему всякие насилия принесут нам лишь вред, внесут разложение в наши ряды и погубят все дело».

Цитирует Винниченко в своей книге (с. 369, примеч.) также статью из «Визволення» за 20 июля, в которой автор, член следственной комиссии о погромах, знакомит читателей с законом 27 мая об «особой следственной комиссии» для всестороннего расследования виновных в еврейских погромах, злостной агитации против еврейского населения и для предания их уголовному суду». Автор этой статьи о законе 27 мая 1919 года заканчивает ее заверением, что «если Фемида раньше была немой, то в настоящее время она будет говорить всей силой своего грозного голоса». Винниченко делает отсюда правильный вывод, что до 27 мая такой особой следственной комиссии еще не существовало.

Винниченко забывает при этом, что в январе и феврале, когда он был главою Директории, он тоже не удосужился создать такого рода комиссию.

Снова повторяю, что людей нельзя судить по одной только фразе. Надо принимать во внимание все прошлое каждого данного человека. Когда Плеве говорил, что евреи – революционеры, то за этими словами чувствовалась вся ненависть этого человека к революции и еврейству. В его устах это было не только объяснение, но и оправдание погромов. Когда Деникин предлагал еврейским делегациям воздействовать на большевистскую «еврейскую молодежь», в нем также ощущался антисемит, который даже отказался выпустить декларацию о равноправии евреев. Когда же Винниченко и Петлюра говорили об участии евреев в большевизме, то они лишь указывали на факт, который служит мотивом к погромам. Пускай и над ними тяготеет обвинение, пускай они проявили неосторожность и азартное увлечение основной целью движения. Им придется еще дать ответ и объяснения во всем этом и пред судом современников, и пред судом истории.

Но есть много и световых сторон в общем демократическом миросозерцании и в принципиальном отношении этих людей к еврейству, к его естественным правам на полное равенство с другими народами.

Над вождями централистского движения, над Деникиным и его ближайшими сотрудниками, протягиваются одни сплошные, мрачные тучи черной реакции и нетерпимости. И не видать даже проблеска света из-за этих неиссякаемых туч, уже низвергших на несчастное еврейство бесчисленные потоки ужасов и бедствий.

Несколько годов моей жизни, отданные ведению политических и погромных процессов, приучили меня выступать обвинителем правительства и его агентов в деле реакционной и антисемитской пропаганды. Обвинять приходилось в условиях весьма тяжелых, ибо и полиция, и весь следственный аппарат, и сам суд находились под полным влиянием того же правительства, имевшего всюду своих верных слуг и послушных исполнителей. И все те разоблачения, которые мы, политические защитники, делали, ставили нас самих в положение лиц одиозных для правительства, делали нас мишенью для всяческих преследований и мести с его стороны. Но зато выработалась привычка обвинять правительство не голословно, а с фактами в руках, не заочно, а в присутствии его же представителей, прокуратуры. И били мы не по лежачему , а по всесильному, мощному правительственному аппарату, который держал в своих руках судьбы всего населения огромнейшей Империи и мог в любую минуту нас раздавить. Летом 1906 года, после моего шестилетнего стажа помощника, я был утвержден Щегловитовым в звании присяжного поверенного. В те времена для еврея шестилетний стаж представлялся весьма непродолжительным, многие евреи-адвокаты до 1906 года и позже, когда короткий период «либеральничанья» Щегловитова закончился, пребывали по 20 с лишним лет в звании помощников. И знаменательно, что тот же Щегловитов, который утвердил мое вступление в сословие, впоследствии усиленно добивался и добился моего исключения из того же сословия за мои разоблачения в деле об убийстве Ющинского.