Ричард Докинз - Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться

Но это было отступление. Изначально мы занимались поиском таких новшеств в программном обеспечении нашего мозга, которые могли бы положить начало последовательным виткам коэволюции оборудования и ПО, приведшей к тому, что человеческий мозг резко увеличился в объеме. Пока что в числе возможных факторов я назвал язык, способность ориентироваться по картам, умение бросать предметы в цель и мемы. Еще одно предположение — половой отбор, уже упоминавшийся мной в качестве примера, чтобы объяснить сам принцип взрывообразной коэволюции. Но не мог ли он быть двигателем увеличения головного мозга у людей? Могли ли наши предки производить впечатление на своих половых партнеров при помощи некоего умственного аналога павлиньего хвоста? Мог ли отбор благоприятствовать увеличению мозгового оборудования вследствие неуклонно возраставшей потребности выставлять напоказ программное обеспечение — скажем, способность запоминать последовательность движений невообразимо сложного ритуального танца? Кто знает.

Из всех кандидатов на роль того программного обеспечения, которое подтолкнуло человеческий мозг в сторону увеличения, наиболее убедительным и подходящим многие сочтут язык, и я собираюсь еще раз взглянуть на эту кандидатуру с другой точки зрения. Терренс Дикон в своей книге «Символический вид» (1997 г.) подходит к языку с позиций, близких к меметике:

Если не обращать внимания на разницу между конструктивными и деструктивными эффектами, то не будет большой натяжкой рассуждать о языке в какой-то мере так же, как мы рассуждаем о вирусах. Языки — это неодушевленные искусственные объекты: наборы звуков и закорючки на глине или на бумаге, которым удается вмешиваться в деятельность мозга, чтобы он воспроизводил их, выстраивал их в систему и передавал дальше. Тот факт, что составляющая язык реплицирующаяся информация не организована в форме живого существа, ничуть не мешает ей быть целостной адаптивной единицей, эволюционирующей вместе со своим носителем-человеком.

Далее Дикон развивает свою мысль, отдавая предпочтение модели «симбиоза», а не злостного паразитизма, и тоже проводит сравнение с митохондриями и другими симбиотическими бактериями внутри клеток. Эволюционируя, языки приобретают способность эффективно инфицировать детские мозги. Но и мозг ребенка, этой пожирающей информацию гусеницы, тоже эволюционировал в сторону повышения восприимчивости к заражению языком — снова коэволюция в действии.

Клайв С. Льюис в эссе «Синечки и флалансферы: семантический кошмар» [70] На русском языке, по-видимому, не издавалось. «Синечки» — синие очки. «Флалансфера» — сфера флатландцев (отсылка к научно-фантастическому роману Эдвина Э. Эбботта «Флатландия»). Эти неологизмы придуманы Льюисом в качестве примера того, как может идти словообразование. (1939 г.) вспоминает популярное в филологической среде изречение о том, что наш язык полон умерших метафор. В 1844 году поэт и мыслитель Ральф Уолдо Эмерсон написал в своем очерке «Поэт»: «Язык — это ископаемая поэзия» [71] Перевод А. М. Зверева. . Если не все наши слова, то, несомненно, многие из них сначала были метафорами. Льюис упоминает о том, что глагол attend («внимать») некогда означал «тянуться». Внимая вам, я как бы тянусь к вам ушами. Я «ухватываю» вашу мысль, когда вы «развертываете» ее передо мной и «вбиваете» мне в голову, в чем состоит «соль» ваших рассуждений. Мы «входим» в курс дела и не «теряем» «нить» разговора. Я специально выбрал такие примеры, где метафорическое прошлое слов является недавним и оттого хорошо заметным. Исследователи-языковеды могли бы копнуть глубже (ясно, куда я клоню?) и показать, что даже те слова, происхождение которых не очевидно, некогда были метафорами — возможно, в каком-нибудь мертвом (улавливаете?) языке. Само слово «язык» сперва обозначало часть тела.

Мне только что пришлось купить словарь современного сленга, потому что меня смутили некоторые мои американские друзья, прочитавшие эту книгу в рукописи. По их мнению, какие-то из моих излюбленных английских словечек будут непонятны по другую сторону Атлантики. Например, слово mug в значении «дурак, болван, простофиля» там неизвестно. Но в целом я благодаря этому словарю скорее убедился в том, как, наоборот, много сленговых слов являются общими для всего англоговорящего мира. Но еще больше меня увлекла поразительная способность нашего вида к выдумыванию неиссякаемого запаса новых слов и словоупотреблений. «Параллельная парковка» и «прочистка труб» для обозначения совокупления, «ящик для идиотов» — телевизор, «припарковать свой соус» — вытошнить, «Рождество на палочке» — задавака, «никсон» — мошенническая сделка, «сандвич с джемом» — полицейский автомобиль. Эти и им подобные жаргонные выражения представляют собой передний край ошеломляюще интенсивного процесса семантического обновления. И они превосходно иллюстрируют мысль Льюиса. Не из этого ли источника вышли все наши слова?

Здесь, как и в случае с умением читать «карты следопытов», я задаюсь вопросом: быть может, эта способность видеть аналогии, способность передавать смысл понятия при помощи символического сходства с чем-то другим и стала тем решающим усовершенствованием программного обеспечения, которое вытолкнуло эволюцию человеческого мозга за порог стабильности и развязало коэволюционную «гонку по спирали»? В английском языке слово «мамонт» иногда используется как прилагательное, в значении «очень большой». Не мог ли семантический прорыв в мире наших предков свершиться благодаря еще не принадлежавшему к виду человек разумный безвестному поэтическому гению, которому пришло в голову изобразить или нарисовать мамонта, чтобы донести до своих соплеменников понятие «большого» в каком-то совершенно другом контексте ? Этот конкретный пример, вероятно, не слишком удачен, ведь большой размер слишком легко изобразить при помощи общеизвестного жеста, столь любимого хвастливыми рыбаками. Но даже этот жест — прогресс в области программного обеспечения, если сравнивать с тем, как общаются шимпанзе в дикой природе. А как насчет того, чтобы изобразить газель, подразумевая нежное, робкое девичье изящество, и тем самым еще в плиоцене предвосхитить Йейтса: «Две девушки — хозяйки, обе / Красавицы, одна — газель» [72] Цитата из стихотворения «Вечерний свет над Лиссадель…» (оригинальное название — In Memory of Eva Gore-Booth and Con Markievicz ), перевод Ю. И. Манина. ? Или насчет того, чтобы пролить воду из выдолбленной тыквы с целью изобразить не дождь (это было бы слишком очевидно), но слезы и таким образом поделиться своей грустью? Мог ли какому-то нашему далекому предку, будь то Homo habilis или Homo erectus , прийти в голову — и тут же найти свое выражение — образ, аналогичный «плачущему безнадежно» [73] Дж. Китс, «Эндимион», книга первая, перевод Е. Д. Фельдмана: «Метали кольца; плакали навзрыд / Над бедным Гиацинтом, что убит / Зефиром; — а Зефир из покаянья, / Едва дождавшись Фебова сиянья, / Цветок ласкал уветливо и нежно, / И дождь над ними плакал безнадежно». дождю у Китса? (Хотя, что уж говорить, слезы сами — неразгаданная тайна эволюции.)