Знание-сила, 2008 № 10 (976)

Чтобы не пойти по призыву, достаточно было, как тогда говорили, «семерки». 7Б — код заболевания под названием «психопатия». В справочнике по психиатрии под редакцией академика Снежневского читаем: «Нарушение адаптации вследствие выраженных патологических черт личности, их тотальность и малая обратимость. Это состояние отличается от психоза, например от шизофрении или маниакально-депрессивного психоза, тем, что не имеет прогредиентности — развития болезни, динамики. Некто родился и вырос с рядом неадаптивных черт. В течение жизни они не меняются. Ухудшения картины заболевания нет, но здоровым человек не считается». Всю эту теорию я изучил за полторы недели, обложившись специальной литературой, и к врачам отправился во всеоружии.

Я думал, меня сочтут симулянтом, коим я по сути и был. Опытные врачи раскусят хитреца. Вышло наоборот: нужный диагноз я получил легко. Тогда это казалось мне загадкой. Разгадал я ее позже.

Дело в том, что в психиатрии, в отличие от других разделов медицины, не раскрыто понятие «нормы». Его содержание пусто. Если человек попал в палату и общается с врачом, если о нем говорят на языке психиатрии — его состояние будет описано в терминах патологии, а не нормы. Психиатрия умеет говорить лишь на языке болезни.

Получив психологическое образование, я хорошо это понял. Известный психолог Филипп Зимбардо описывал, как дипломированные психологи, разъезжая по штатам, эксперимента ради обращались в психиатрические лечебницы, жаловались на здоровье и получали любые диагнозы, умело имитируя разные заболевания — от невротических расстройств до реактивных состояний и психозов. Ведь единственный источник информации при диагностике психического расстройства — то, что человек о себе говорит, и как он себя ведет. Ну, еще анамнез — часть истории болезни, которая составляется со слов самого больного и его родственников. При достаточной компетенции это легко сфальсифицировать.

В конце 80-х это не приходило мне в голову. Я штудировал советскую психиатрическую литературу, чтобы построить картину заболевания, близкую к чертам моей личности и особенностям биографии, сыграть свой синдром возможно убедительнее. Проигрывать было нельзя: я подвергался уголовному преследованию как «уклонист», попасть в хорошее место в армии не было шансов. Впрочем, все эти познания мне пригодились, когда я задался целью понять, как устроена психиатрическая практика, каковы ее культурные и антропологические основания, неявные предпосылки и допущения, мифы...

Придя в ПНД, я имел жалкий вид. Мне тут же выдали направление в больницу имени Кащенко.

Там я попал в «острое» отделение, где большинство пациентов проходили судмедэкспертизу. Порядки были своеобразные: что-то среднее между армией и тюрьмой, но чуть помягче. Лежали там и насильники, и серьезные уголовники-рецидивисты, и несколько человек из армии — во время службы они кого-то убили. Все личные вещи у нас отобрали, выдав взамен страшные синие робы. Ничего похожего на больничные палаты в привычном понимании. Эти помещения, коек на 20, походили скорее на казармы. На всех окнах были решетки. На ободранных койках лежали в основном полуграмотные люди. Я пил с ними чифирь, они показывали мне устройство для кустарного татуажа, сделанное из гитарной струны.

С утра нас выгоняли в коридор. До отбоя зайти в палату было нельзя. Оставалось бессмысленно и монотонно шагать по коридору, куря сигарету за сигаретой. На полу стояли деревянные ящики, куда пациенты бросали окурки. Курили в основном «Беломор», постоянно забывали тушить папиросы, в отделении стоял жуткий смрад. Я думал, больница — это мир людей в белых халатах. В Кащенко все было наоборот: это одно из самых грязных мест в Москве. Большей грязи я не видел нигде.

Книги выдавали на час-два в день. Телевизор давали смотреть редко. В этом был резон: после просмотра футбольного матча кто-нибудь начинал играть в футбол своим ботинком и гонял его по отделению, пиная куда попало. Некоторые, раздевшись, делали мяч из одежды, туго сворачивая ее в клубок. Через пару лет, когда «косили» от армии мои младшие друзья, по телевизору показывали путч, и пациенты разбились на партии гэкачепистов и ельцинистов, устроили баррикады и кидались картофельными очистками.

После отбоя свет не выключали: в палате над дверью горела огромная лампа, при ее свете можно было даже читать. Зачем, я тогда не понимал.

Ножей и вилок не давали: каждый больной подозревался в суицидальных наклонностях или стремлении к членовредительству. Некоторые, желая выйти из Кащенко, отламывали от ложки черенок и глотали его. За этим следовало 2 — 3 месяца «кайфа». Пока положат в «больничку», пока сделают операцию, потом желудок будет заживать... А в обычной больнице условия лучше и вообще жизнь веселее.

От сигарет, приносимых больным, персонал отрывал фильтры: если фильтр поджечь и расплавить, а потом растереть по кафелю каблуком и дать остыть, получается острая пластинка, которой можно вскрыть себе вены. Естественно, ни о каких бритвах и наручных часах в отделении и речи быть не могло. Но часы там были не нужны — время тянулось на удивление долго. За день можно было прожить жизнь и состариться.

Чем лечили? Давали нейролептики — препараты, влияющие на процесс передачи нервного импульса. Это ведет к общему снижению психической активности. Продуктивные симптомы: галлюцинации, бред, агрессия — исчезают, но гасятся и все эмоции, будто ты медитирующий далай-лама. Как в сказке про мужика, который попросил медведя, пока он спит, сгонять ему мух с лица. Медведь взял большой камень и согнал муху. Но вместе с тем размозжил голову мужику. В том же духе действовали советские психиатры. Избавляя от симптомов, они в переносном, а то и в буквальном смысле могли размозжить голову.

Мне таблеток не давали. Чтобы провести обследование и диагностику, пациент должен быть «чист», должен быть самим собой. Как-то у меня сильно разболелась голова, но допроситься у врачей анальгина оказалось невозможно.

В обычной клинике врач спрашивает: «На что жалуетесь?» Здесь вопрос был: «Как вы думаете, почему вы здесь?» И еще: «Вы думаете, вы действительно больны или считаете, что вы здоровы?» Мой ответ был неоднозначно-витиеватым. Что-то вроде: «Я испытываю трудности в общении с людьми в силу их примитивности и слишком простых интересов». Тут же стали спрашивать о моих собственных интересах и образе жизни. В том числе о любимых книгах. Я назвал Борхеса, Набокова, Бориса Виана, Джойса, Кортасара, Кобо Абэ, Камю... Большая часть этих имен врачу ни о чем не говорила. На основании «круга чтения» обо мне не сделали никакого вывода. Назвал Иосифа Бродского. Врач радостно закивал: «Да-да, Бродский тоже лежал в психиатрической клинике. Я даже видел его историю болезни».