Знание-сила, 2008 № 06 (972)

Тридцатилетний кандидат наук приехал в Институт физпроблем с Объекта — секретного ядерного центра, где под руководством Тамма создавалась первая советская термоядерная бомба, основанная на идее Сахарова. Группа Ландау занималась расчетами по этой бомбе — по заданиям Сахарова. Различие в научных чинах, однако, не имело значения для обоих (тем более, что через год кандидат наук станет и доктором и академиком). Имеет значение, как они смотрели друг на друга в мире науки. В «Воспоминаниях» Сахаров рассказал, что оппонентом его диссертации предполагался Ландау, и заметил, что тот «к счастью, отказался; я бы чувствовал себя очень неловко: ведь я понимал недостатки диссертации». И прямо подытожил: «Из научно талантливых людей, которых я знал, Ландау был крупнейшим». В тогдашнем Сахарове Ландау видел не теоретика, а изобретателя, изобретателя выдающегося, прежде всего из-за его идеи, ставшей основой первой термоядерной бомбы, — Халатников считал эту идею «просто гениальной, восхищался, как Андрей Дмитриевич до такого додумался, хотя она действительно физически проста и сейчас ее можно объяснить школьнику».

Теперь отправимся вместе с Сахаровым в Институт Физпроблем 1952 года:

«Закончив деловой разговор, мы со Львом Давыдовичем вышли в институтский сад. Это был единственный раз, когда мы разговаривали без свидетелей, по душам. Л.Д. сказал:

— Сильно не нравится мне все это. (По контексту имелось в виду ядерное оружие вообще и его участие в этих работах в частности.)

— Почему? — несколько наивно спросил я.

— Слишком много шума.

Обычно Ландау много и охотно улыбался, обнажая свои крупные зубы. Но в этот раз он был грустен, даже печален».

Сахаров не понял, что не нравилось Ландау, не понял и причину его печали. Возможно, во время разговора Сахаров и не знал, что Ландау провел год в тюрьме, и уж точно, описывая этот разговор в 80-е годы, не знал об отношении Ландау к советской системе, это открылось лишь после смерти Сахарова.

А Ландау ему ничего не объяснил. Уклонился от объяснений. Прежде всего потому, что не видел готовности собеседника к пониманию. Ему, Ландау, наверняка не нравилась перспектива сверхмощного оружия в руках у Сталина, оружия, изобретенного Сахаровым, которого это, однако, явно никак не заботило. Значит, объяснять надо было бы слишком много. Но это не значит, что Ландау видел перед собой политического противника. Для него важнее была моральная основа человека, а непонимание — дело умственное и поправимое. Он сам не так давно много чего не понимал в советской стране.

Действительно, в 1952 году для Сахарова, как и для его любимого учителя — учителя в науке и жизни — Тамма, их сверхмощное оружие предназначалось для защиты страны. В их тогдашнем понимании и Сталин и Берия заботились прежде всего об этом. Как Сахаров писал тридцать лет спустя: «Я уже много знал об ужасных преступлениях — арестах безвинных, пытках, голоде, насилии. Я не мог думать об их виновниках иначе, чем с негодованием и отвращением. Конечно, я знал далеко не все и не соединял в одну картину». Соединить в одну картину и означает понять. Сахарову, как он признавал, потребовались годы, чтобы понять, как много в советской идеологии подмен, спекуляций, обмана. А Тамму, чтобы это понять, не хватило жизни. Такая непонятливость шла не от глупости, а от стиля ума и от характера личного жизненного опыта. И тем, и другим Ландау сильно отличался и от Тамма, и от Сахарова.

Игорь Тамм

Тамма и Сахарова разделяло поколение. Ландау родился как раз посередине — он на 13 лет младше Тамма и на столько же старше Сахарова. Во взрослую жизнь и в науку Ландау входил в лучшее советское время — самое спокойное и вольное. Тамм — во время войны, Первой мировой и Гражданской, Сахаров — во время Второй мировой (что серьезно помешало образованию обоих). Тамм, по характеру одновременно деятельный, общительный и... мечтательный, открыл для себя социализм до революции, влюбился в эту идею и какое-то время даже старался преодолеть свое научное призвание в пользу политики. Слава Богу, не удалось. Вера в потенциал советского социализма была у Тамма не приспособленчеством к власти, а привязанностью к социалистическим предрассудкам собственной юности. Сахаров, по характеру малообщительный и очень сосредоточенный, став аспирантом Тамма и полюбив его, впитал жизненный опыт и взгляды Тамма, а вместе с этим и его социалистические предрассудки. При этом оба и не думали вступать в партию.

Ландау вряд ли знал, как именно за несколько лет до их беседы в саду Сахаров отверг предложение генерала КГБ вступить в партию. Сказав, что сделает все, что в его силах, для успеха дела, оставаясь беспартийным, Сахаров пояснил: «Я не могу вступить в партию, так как мне кажутся неправильными некоторые ее действия в прошлом, и я не знаю, не возникнут ли у меня новые сомнения в будущем». Неправильным он назвал аресты невиновных и раскулачивание. Генерал попытался оправдаться, заявил, что ошибки были, но они партией исправлены, однако оставил в покое молодого физика, уже подававшего столь большие надежды.

Мог Ландау не знать и подробности столь же безумной, по советским понятиям, смелости, с которой Тамм защищал арестованных в 1937 году. Но их общение было достаточно долгим, чтобы моральная природа этих «непонятливых» физиков была ему ясна. Мораль здесь понимается как уважение к свободе личности, ограниченной лишь свободой других. Такое уважение к свободе предполагало честность.

Именно моральный, а не политический критерий был для Ландау главным. Партийные надзиратели над наукой в 50-е годы не зря видели в «группе Тамма — Ландау» препятствие руководящей линии партии. Тамма с Ландау соединяла именно моральная, а не политическая общность.

Рядом с Ландау наукой занимались и члены партии с просоветскими иллюзиями, и здоровые циники безо всяких иллюзий. Он мог очень резко высказывать свое неодобрение, оставаясь в доверительных отношениях. Некоторые примеры этого попали в Справку КГБ 1957 года: Ландау там отчитывает одного своего друга за его еврейский национализм, а другого за идиотский советизм, но ясно, что так открыто можно говорить лишь с близкими людьми.

Сахаров таковым не был, и поэтому Ландау не объяснил ему, почему «все это» так сильно ему не нравилось. Все же крепко клюнутый жареным петухом Ландау «самоотстраняться» старался «очень осторожно».

Не противоречат ли этому вольные речи Ландау, записанные на магнитофоны КГБ? Не очень. Он мог опираться на простую логику и свое понимание советской системы. Во-первых, у советской власти уже с 1938 года был увесистый компромат на Ландау, и юридически он продолжал быть преступником, хотя и выпущенным из тюрьмы, — временно, под залог личного поручительства академика Капицы. Во-вторых, как показал опыт, советская власть могла лишать свободы (и жизни заодно) безо всякого компромата. И в-третьих, как вам нравится во-первых и во-вторых? А если не очень нравится, то зачем же еще и самому лишать себя свободы слова хотя бы в общении с друзьями?! Не лучше ли положиться на главный постулат диамата — что материя первична, а вольные речи вторичны? И понадеяться, что для советской власти ядерное оружие важнее свободы слова в одной отдельно взятой квартире. У Ландау были основания для такой надежды.