Знание-сила, 2008 № 05 (971)

Промежуточных типов в Средневековьи не было. Симбиоз на Ближнем Востоке, в Испании, на Сицилии — не более чем отсрочка подавления одного мира другим, отсрочка, взятая по тем или иным объективным обстоятельствам, материальным условиям (слишком много иноверцев, нужно время для их ассимиляции, чтобы избежать социального взрыва). Взаимоотношения христианства и мусульманства — череда попыток взаимного подавления, трагедия взаимного подавления и бескомпромиссного соперничества.

Это справедливо, даже притом что мусульманство выдвинуло конфессиональный релятивизм как основу мироустройства, однако это — послание будущему миру. В условиях Средневековья он сберегал жизни и судьбы множества конкретных людей, но не уберегал от разрушения и подавления инославия, инославной культуры. Практическая бессмысленность реформ Акбара и их провал свидетельствуют об этом. Потенциально мусульманство (равно как и христианство, равно как католицизм по отношению к православию или православие по отношению к любому другому христианскому инославию) было монистичным и унитарным и потенциально стремилось к полному торжеству и ассимиляции различий. То же можно сказать и о взаимоотношениях внутриисламских — об отношениях между шиизмом и суннизмом. Мы можем представить себе ситуацию мирного сосуществования христианства с государственной римской религией, но не можем представить ситуацию терпимости христианства к римскому язычеству. Потому христианство и поглотило римскую религиозность. Монотеистические религии, насыщенные духовностью, признающие единственность трансцендентной правды, всепроникающи в социальном плане, агрессивны и способны существовать только в состоянии Торжества. Вспомним Торжество Православия Феодосия, вспомним Фатх — «открытие, завоевание» мусульманства. Другое дело, что представления о земном образе трансцендентной истины, ее месторасположении в Творении в мусульманстве, с одной стороны, и в христианстве и иудаизме — с другой в Средневековье понимались по-разному.

Утопия христианства во взаимоотношениях с мусульманством заключалась в надежде на успех миссии в мусульманском мире. Утопия Ислама — в возможности мирного сосуществования с христианами и иудеями. Причем утопия мусульманства целиком обращена в будущее — в райское бесконфликтное время, утопия христианства же — в прошлое, в восстановление того, что некогда было потеряно христианским миром в результате мусульманских завоеваний.

Взаимоотношения христианского и мусульманского миров — это всеобъемлющее цивилизационное соперничество. Это одинаково проявлялось в политической и идеологической борьбе, христианской и исламской контроверзе и в других формах религиозной борьбы, в мировоззренческой автаркии и разноцентрированности обоих миров.

Вместе с тем было бы явной ошибкой рассматривать мусульманский и христианский миры как закрытые по отношению друг к другу системы. Информационный поток между ними неизменно интенсивен. Наличие такого взаимообмена (или «взаимовлияния») никогда и не ставилось под сомнение в мировой исследовательской литературе, однако задача реконструкции формального механизма этого обмена информацией никогда до сих пор не становилась объектом специального изучения.

Как информация двигалась? По каким реальным каналам шла? Особый и очень непростой вопрос, выводящий нас на проблему «чуждости» и отчуждения «чужого». Что могло быть воспринято, а что нет? Это вопрос базовый в историях мировой культуры. Почему не был возможен взаимообмен между буддизмом и зороастризмом и почему был возможен обмен между тем же зороастризмом и иудаизмом?

Пока мы получили один негативный ответ — по линии богословской, догматической — взаимообмена, как правило, не было, а те следы взаимообмена, которые мы видим в полемике, по существу, за пределы полемики и не выходили.

Я предлагаю нащупать «бесконфликтные зоны» в общем поле контактов, через них позитивная информация проникала в чуждую систему, а также выделить информацию, которая могла бы свободно проходить сквозь пограничные заслоны межконфессионального соперничества. Что это за информация?

Наука — это знание особого рода, это знание, которое предполагает методическую самопроверку или же оглядку на себя, рефлексию. Слово «наука» употребляется ныне очень небрежно и слишком часто, что размывает его сущностное изначальное значение. Наука — это не просто набор знаний, собранных тем или иным человеком, культурой, эпохой. Наука в первую голову — метод, благодаря которому добывается знание, а уже метод определяет содержание знания, а значит — картину мира. Именно саморефлексия отделяет науку от набора, собрания сведений, что всегда существовало в рамках ремесел, жреческой мудрости во всякой человеческой культуре. Наука — это строго выработанный метод добычи знания и проверки его достоверности.

Появление науки — революция в сознании, которая целиком изменила образ мира. Рефлексия, о которой я говорю, сама по себе неестественна. Аристотель поставил гносеологическую проблему, то есть вопрос о том, как образуется само знание, и создал формальную логику. Этим он переориентировал знание с космического и божественного на само же знание. Но противоестественно думать о мысли, говорить о речи, писать о письме. И эта искусственность породила и порождает особый тип культуры. Главная характеристика науки (то есть определенного образа добычи и упорядочивания знания, выдуманного греками) — отсутствие в ней утилитарной мотивации, наука замкнута на себе самой. Именно такое понимание знания, которое «замкнуто на себе», выработала греческая цивилизация. Такое научное знание Аристотель и называл episteme, ибо наука — не набор фактов, но подход к миру.

Именно поэтому она предстает поверхностному взгляду явлением внеконфессиональным, а значит, внешним, некой поверхностью чего-то иного, более глубокого. Причем эти скрытые под поверхностью науки пласты, ментальные и духовные, представляются более значимыми и определяющими как для того, кто науку творит, так и для того, кто ее потребляет. Античная культура обманчиво научна. Из-за засилья научных текстов в греко-римской письменности временами кажется, что религиозная духовность была чужда античному человеку. Его интеллектуализм при всем глубокомыслии представляется нередко плоским и наивно самоуверенным. Это не совсем так.