Знание-сила, 2007 № 12 (966)

Если слушатели доклада Шеффера перенесли эту новость без инфаркта, то, видимо, лишь потому, что метод, которым работал Шеффер, сразу вызвал у них сомнения. Вместо измерения расстояний до сверхновых звезд он предложил измерять расстояния до источников так называемых космических гамма-вспышек. Это и привело его к сенсационным выводам.

На данный момент ученые оставили эти выводы под вопросом. Но сама ситуация неприятна, потому что показала шаткость космологии в чуть ли не самом важном ее пункте. Поэтому сейчас главные усилия сосредоточились на подготовке еще более широких исследований с применением новых и более точных методов. Заветной датой для ученых стал теперь 2012 год. Начиная с него, НАСА и Европейское космическое агентство планируют начать запуск на орбиту новых видов телескопов и приборов, предназначенных специально для изучения темной энергии.

Первым на очереди здесь будет «Объединенное исследование темной энергии» (JDEM). В его программу заложено не только измерение расстояний до нескольких тысяч сверхновых звезд, но также расстояний между миллионами галактик. Дело в том, что, согласно новейшим теориям, галактики должны располагаться друг от друга в среднем на расстоянии 500 миллионов световых лет (это обусловлено особенностями образования тех первичных микросгустков в ранней вселенной, из которых позже выросли сами галактики). Новые приборы должны проверить, на сколько реальные расстояния больше указанной цифры, и тогда это отклонение покажет, с каким ускорением расширялась Вселенная за время своей жизни в разных точках. Есть и другие эффекты, которые могут дать ответ на этот вопрос, и это, быть может, приведет, в конечном счете, к непротиворечивой теории темной энергии.

Карл Левитин

Книга, вышедшая в американском издательстве «Эрлбаум», — автобиография, в которой ее автор, известный во всем мире ученый, не написал ни одного слова о своей личной жизни и об условиях, в которых она протекала. Поэтому, не будь она снабжена DVD-диском, предисловием и послесловием, добавляющими личностный и социальный контекст к его нарочито сугубо научному повествованию, сегодняшний читатель не мог бы понять, отчего так часто и так кардинально менял автор места работы и даже направления научных исследований, оставаясь при этом непостижимым образом в рамках некой одной научной задачи, поставленной перед собой еще в юношеские годы.

В этом году исполнилось ровно тридцать лет с тех пор, как он умер.

Это еще один повод вспомнить о человеке, сумевшем в чрезвычайно непростых условиях сохранить верность своим научным идеалам.

К его столетию прошло сразу несколько международных мемориальных конференций. В Нидерландах, Германии, Италии, Чехии, Вьетнаме и даже Иране, не говоря уж о его родном Московском университете, ученые отмечали круглую дату, до которой не дожил их учитель. Такое сегодня случается очень нечасто.

И ведь это список, к тому же, скорее всего, неполный, одних только официальных мероприятий. В частном же порядке, в сердцах людей, память о нем рассеяна практически повсеместно. Если спросить любого психолога или нейрофизиолога в любой стране, кто из российских ученых наиболее известен в мире, чей вклад в науку о человеческом мозге, сознании и душе наиболее весом, с очень высокой степенью вероятности услышишь в ответ: «Александр Лурия». Даже про Выготского, которого сам Александр Романович боготворил, все чаще говорят лишь: «Он был учителем Лурии».

«Среди соратников Выготского наиболее выдающийся — Лурия, человек с необычайно широким кругом талантов и интересов. Это был один из самых разносторонних ученых. И если Выготский — Моцарт психологии, то Лурия сумел стать ее Бетховеном». Профессор Чикагского университета Стефан Тулмин написал эти слова через год после того, как Лурии не стало. Музыкальные аналогии в них очень точны и уместны. Жизнь Лурии и его многогранные научные исследования словно подчинялись некой внутренней мелодии. «Ему не надо было сосредотачиваться, потому что его мелодия звучала всегда. Ему стоило только прислушаться», — пишет его дочь в книге «Мой отец А.Р. Лурия». Александр Романович обладал редчайшим даром: абсолютным слухом, но не к абстрактным звукам нотной строки, а к конкретным людям — к себе и к другим, и именно этот талант определил отчетливо выраженный симфонизм всей его жизни, то, что мне хочется назвать «Феноменом Лурии». Если оставаться в плену музыковедческих метафор, он звучит так, как сказано в «Музыкальном словаре»: «слияние тем, казалось бы, полярно отличных друг от друга, в единое начало».

Самый простой и очевидный пример. Как правило, личностные черты и факты жизни ученого мало влияют на характер научного исследования, выдающиеся человеческие качества не часто сопутствуют удаче в постижении законов природы. Человек и Ученый обычно ведут совершенно обособленное существование, в лучшем случае они — добрые соседи. Александр Романович — исключение из этого общего правила. Он сам строил свою жизнь — продуманно, научно, основываясь на строгих, хотя и трудно понимаемых обычным человеком законах. С другой стороны, черты его личности нашли свое отражение в его научной работе. Не совершив большой ошибки, его лекции, статьи и книги можно назвать «добрыми», «сочувственными», иногда даже «страстными» и всегда «ориентированными на человека». Человек и Ученый настолько тесно переплелись в нем, что оторвать одного от другого не представляется возможным.

Самое яркое свидетельство тому — две его наименее научные работы, переведенные на все мыслимые языки, «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир», благодаря которым он стал знаменитым среди читателей во всем мире. По сути, Лурия основал ими новый литературный жанр, имеющий теперь своих адептов и ценителей (среди них наиболее известный Оливер Сакс, американский нейрофизиолог, автор многих прекрасных книг луриевского толка, впрямую инспирированных Александром Романовичем) — счастье, выпадающее на долю лишь особо избранным, а в наше время, когда, кажется, написано уже обо всем и всеми возможными способами, и вовсе представляющееся несбыточным. В первой книге Александр Романович рассказал о знаменитом в свое время мнемонисте Соломоне Вениаминовиче Шерешевском, которому природа отказала в даре забывания: спустя десятилетия он помнил все до последнего значка на странице книги на неизвестном ему языке, всего на несколько секунд показанную ему во время психологических опытов или концертных выступлений. Героя второй, младшего лейтенанта Льва Александровича Засецкого, фашистская пуля, задевшая мозг, обрекла на муки беспамятства. Обоих из них Александр Романович наблюдал десятилетиями, стараясь, с одной стороны, облегчить их участь, а с другой, исследуя изменения в поведении, сознании, мышлении людей, у которых одна из главных функций мозга либо разрушена, либо гипертрофированно развита, подтвердить или отвергнуть свои гипотезы о работе мозга. Он подходил к своим необычным пациентам — и это отчетливо видно на каждой странице его книг — одновременно и как ученый, и просто как человек, остро сопереживающий чужую боль.