Знание-сила, 2007 № 08 (962)

— По крайней мере, две трети наших академиков с наукой ничего общего не имеют, — уверял он. — Труды Топчиева, например, — это не более чем размышления о том, что такое автомобиль.

Как-то вечером меня на пляже вежливо, но сухо остановил незнакомый человек. Манера говорить и казенный костюм выдавали «искусствоведа в штатском». В подтверждение моей догадки он достал из нагрудного кармана и предъявил удостоверение майора Госбезопасности. И учтиво предложил пройти в дюны.

— Нам известно, — начал он, — что вы сидите за одним столом с академиком Ландау. Это очень важный и нужный государству человек. Наша обязанность охранять его. И поэтому мы должны все знать о нем: с кем он общается, как проводит время, что говорит.

Пришлось прикинуться простаком:

— Вы ведь знаете, — он академик, лауреат, Герой труда. Расспрашивать его о чем-нибудь я не решаюсь. И разговоров так, спроста, мы с ним не ведем.

«Искусствовед» понял, что ему со мной каши не сварить. Посетовал, что не могу или не хочу помочь ему, и ретировался, изрядно испортив мне настроение. (Хорошо, что уже шел 1955 год.)

В последний раз я встретил Ландау возле столовой, накануне его отъезда.

— Покидаете нас? — спросил я.

— Уезжаю: ту-ту-ту-у-у-у... — прогудел академик и вскинутой над головой рукой изобразил вьющийся спиралью дым. И лицо его осветила детская улыбка».

В 1961 году в Москву приехал Нильс Бор! Я стою с ребенком в коляске на крыльце нашей квартиры. Ко мне подошел Дау: «Наташа, ты долго еще будешь гулять? У меня к тебе просьба. Я буду беседовать с Бором в саду. Посмотри, пожалуйста, не будет ли кто-либо за нами наблюдать». Я прогуливалась возле дома около часа, пока Дау и Бор о чем-то говорили, склонившись друг к другу головами. Ничего необычного не заметила, хотела об этом «доложить» Дау, а он не спросил. Дау напоминал мне чеховского «гадкого мальчишку», как бы назло совершающего какие-то поступки, которые ему вовсе и не были нужны. Я не относилась серьезно ко многим его высказываниям. Например, как-то ранним утром возвращаюсь домой после бессонной ночи, проведенной в бесконечной очереди у касс кинотеатра «Ударник», уставшая, но счастливая, с билетами на «Неделю итальянских фильмов». Дау — на крыльце своей квартиры. Спрашивает, откуда. Объясняю. «Как нормальный человек может хотеть смотреть такую гадость? Неореализм? Проблемы общества? Да кино должно радовать глаз, способствовать улучшению настроения! Вот как фильмы с Марикой Рокк...» — и пошли рассуждения, которые и теперь кажутся мне пошлостью. Но ведь это Дау — он специально говорит так только для того, чтобы меня подразнить. И я весело смеюсь над его нотациями.

Но иногда я обижалась на Дау, и обида долго не проходила. 1961 год. Я работаю в Институте кристаллографии АН СССР. Поздно вечером, возбужденная удачей от трудного эксперимента, почти бегу домой. Дома у меня маленький ребенок, оставленный на очередную няню. Несмотря на поздний час, звоню в квартиру № 2. Мне открывает Дау. «Дау, мы обнаружили.», задыхаясь от волнения, начинаю рассказывать. Наконец-то он оценит и похвалит меня! Ведь я не раз видела, как с таким же энтузиазмом он о чем-то рассказывал своим коллегам, прохаживаясь по двору института! «Ну и что?» И спокойно объяснил мне... просто и доходчиво, что ничего особенного в наших результатах нет. Я пыталась сопротивляться, но безуспешно. «Ты только из лаборатории? Ну, и нормально ли это для молодой женщины? И твой муж не против этого? А твой коллега ничего? У тебя с ним роман?» И я поплелась домой, раненная в самое сердце. Ну, почему, почему он не относится ко мне как к равной, не верит в мои возможности, в мой искренний интерес к тому, чем я занимаюсь? Ведь так трудно было получить эти новые экспериментальные результаты. Такой ушат холодной воды от Дау. Видя, как я расстроена, Дау лишь заразительно смеялся. Я же пошла домой, где меня ждал выговор от отца и мужа за позднее возвращение с работы и недовольная нянька. Мне кажется, что Дау скептически относился к способностям женщин заниматься физикой. Но, может быть, я этим себя утешаю. Мнение Дау от коллег по работе я скрыла. Боялась, что не будут работать с прежним энтузиазмом. А Дау в последующие дни, как ни в чем не бывало, спрашивал: «Как ты?» Даже и не понимал, почему я угрюмо молчу и больше о своей работе с ним не заговариваю.

Александр Волков

Почти сорок лет страницы журнала «Знание — сила» украшают фотографии Виктора Тимофеевича Бреля, фотографии его необычных скульптур, его «Брельские тезисы».

Парад, вы говорите? Это когда все одинаково, в ногу.

Каждый повторяет движения соседа, ни жеста лишнего и нового. Какой-то конденсат Бозе- Эйнштейна из одетых в мундиры человечков. А Брель — бал! По вечерам, когда тени деревьев на Кожевнической, 19, водянисто плещутся в стеклах и искорки мелькают, будто болотные огни, по этажу редакции перескрипываются Брелем творимые истуканы. От него, как от Бога, идут, из праха древесного слеплены. Кланяются каждому. Реверанс, менуэт. Опять же романс за окном летит напоследок тягучий. Уходят, растанцевавшись, по углам комнат. И в каждом — брелевская душа. И с последним замершим звуком в стеклах мастерской проступает солнечная вода, и в ней из пены ночи вынесенный вновь видится Брель, утренний, светлый творец. И руки его вьются, и досочки пляшут, и пила разбегается — туда, сюда. Красен карнавал, Брелем слаженный, и красивее будет.

...Брель-блик. У каждого тысячи лиц вырастают, как из тумана, и тают, тают. В любую секунду тают. Мы, неведомые себе и собой неузнанные. Что там зеркала? Разве ловцы они наших душ? Перед «зерцалами лжи» поклонимся, приветливо высветимся, замрем — найдем подходящую маску. Успокоимся. Обманем не других — себя. Знали бы мы себя, если бы не блики Бреля? Вспышки его фотокамеры, которая — с ней сообща Брель — одна всматривается нам в лица. Мы-то, люди, не глядим друг другу в глаза, будто и нечего там видеть, будто и нечем нам видеть. Вдруг блик. Брель! Новые вспышки и щелчки. «Семейный фотограф», фотохудожник наших душ и дней.

Кажется, так усердно не фотографировали бы людей и ангелы, вздумай они расцветить книги жизни картинами наших лиц. Брель-блик! И его, брелевское, лицо — на сотнях снимков, сделанных без украс, без обмана. Сквозь песок человечий проступает его монументальный абрис, им же, Брелем, увековеченный.

...Брель-бурлеск. На его руки глянешь, будто руки шахматиста, готового в любой миг подхватить фигуру и разыграть какую-нибудь «сицилианку» или гамбит четырех коней. Но где же та доска с клетками белыми и черными? И не видел я, чтоб Брель, как Таль, тешился фигурками слонов и ладей... А, может быть, — проступает сквозь смеркание смыслов, — это руки мага, готового расставлять людей на белых и черных клетках жизни, двигать их строй, приносить им победы, чудесно превращать их в ферзей? Пока еще маг и мудрец переменяет судьбу дерева, металла и камня — стихий, доверившихся ему. В его руках каждый обрубок деревяшки станет неповторимым героем, а каждый человек...