Знание - сила, 2007 № 02 (956)

Иногда представлялось, что наша станция совсем маленькая: деревянные домики, сарайчики, огороды, задумчивые коровы, меланхоличные лошади, белые занавески, горшки с чудовищной геранью и бабушки в платочках, судачащие у хлебного ларька. Поезд стоит здесь всего одну минуту. И на эту минуту, как на сто лет в сказке, жизнь в поселке замирает. Скот перестает жевать, дым — подниматься из труб, старушки — произносить слова осуждения, и только ветер продолжает шевелить траву, шуршать сонной листвой и разносить по поселку звуки открывающихся дверей, голоса проводников и нежный женский смех из приоткрытого окошка. Потом поезд вздрогнет, перрон поплывет, проводники взмахнут флажками, неуверенно стукнут колеса, поезд наберет скорость, колеса застучат все настойчивей, наконец, оглушающе хлопнут двери вагонов. Все, проехали. Еще несколько секунд продолжается молчание, затем коровы начинают двигать челюстями, поселок оживает и все идет по-прежнему.

Ночью поезда не останавливаются. Их окна кажутся картинками небрежно скроенного кинофильма, в котором перепутаны все кадры. Сначала герой умирает, потом рождается, совершает немыслимые подвиги и вдохновенно жарит на кухне картофель. Темно, потому что фонари давно разбиты, только подмигивает зеленым глазом семафор, и едва светится окошко станционного смотрителя, и в этом полумраке мелькает чужая настоящая жизнь. А у тебя не происходит ничего. У забора растет дерево, каждую весну оно покрывается листьями и каждую осень роняет их на тропинку, которую протоптали еще прадеды, и мы послушно ходим теми же путями, говорим те же слова и совершаем те же поступки.

Этот образ теперь — суть города, вместо прошлых золотых куполов, деревянных стен и устойчивой громады монастыря. Все события, которые должны случиться, происходят к двадцати годам, и далее остается монотонное существование, похожее на бесконечную борьбу за чистоту в доме, борьбу за то, чтобы сохранить достигнутый уровень, не продвигаясь вперед, которая все равно заканчивается медленной сдачей позиций и наступлением холодного безразличия к самому себе. В двадцать пять у нас уже все позади. Надо уезжать. Но, Боже мой, какая остается в сердце тоска по этим улицам и площадям, по городскому парку с деревьями, видевшими Александра Сергеевича, по моему путепроводу, так наглядно когда-то объяснившему понятия «здесь» и «там», по заросшим березами дворам, по старым трамваям и дребезжащим троллейбусам, по всему тому, что входит в понятие «дом», что бывает так трудно обозначить словами, но от чего всегда хочется заплакать.

Посреди комнаты открытая пасть чемодана. Вот это непременно понадобится, и это, и это тоже. Стопка любимых книжек, пачка исписанных тетрадей. Жалкие обломки прошлого отправляются на помойку. Как мало вещественных свидетельств моего существования. Как мало будет нужно в будущем. Чемодан готов, перетянут ремнями, и стоит в углу. Последний вечер, последняя чашка чая, последняя ночь за письменным столом, последний раз бой часов смешивается со стуком колес. Утром я сяду в электричку, хлопнут двери, поезд тронется, и прошлое медленно поплывет назад вместе с предметами, знакомыми до мельчайших подробностей. Я никогда не вернусь, но долго еще новое место будет казаться не вполне реальным, как будто я умерла. Мир моего настоящего — загробный. Хлопают дверки склепа. Это плата за возможность предпочесть становление ставшему. Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы... Где-то будет конечная станция? Ту-да, да-ле-ко, ту-да, да-ле-ко...

Александ Закгейм

Судья долго читал приговор. В голове гудело, голос судьи сливался с этим гудением. Лишь изредка различались слова, но главное было понятно: «Учитывая особую опасность... приговорить... к смертной казни...»

Его разбудил запах. Он не ощущал этот запах уже одиннадцать лет, но не спутал бы ни с чем. Так пахло тело Дженифер. Она никогда не употребляла ни дезодорантов, ни духов. И он был совершенно согласен: нет на свете прекраснее запаха, чем запах чистого человеческого тела. А ее тело...

Он осторожно скосил глаза. Дженифер лежала рядом. Боясь спугнуть это видение, он прошептал:

— Ты...

— Я.

— Ведь ты умерла. Мне рассказали.

— Они слегка ошиблись.

— Но...

— Молчи. Иди ко мне.

Порыв страсти был таким же сильным и таким же упоительным, как тогда, в дни их юности.

Потом Дженифер лежала, отдыхая, а он выглянул из палатки. Прямо перед ними синело озеро, спокойное, огромное. Он потянулся за одеждой, но Дженифер сказала:

— Бог с ней, с одеждой. Ближайшие люди — в одиннадцати милях. Пошли купаться, как тогда, на Блюлэйк.

— Одиннадцать миль! Это же другая Вселенная! А в этой Вселенной — только они двое. Она и он, и никого, кто мог бы помешать им.

И воздух, и вода были восхитительны: тепло на воздухе, прохладно в воде. Наплававшись, Джеффри развел костер. Дженифер стала жарить яичницу с беконом, его самую любимую еду, о которой он мечтал всегда, с самого детства, впервые прочитав о ней у Джека Лондона. Он смотрел на Дженифер. Она, когда сосредоточенно что-то делала, смешно немножко выпячивала губы — он помнил эту привычку все одиннадцать лет. И сейчас, увидев, почувствовал такое умиление, что на глаза навернулись слезы. И он тихо сказал:

— Я люблю тебя.

— Джефф, ты первый раз в жизни сказал мне это.

— Я знаю. Я всегда боялся связать себя. А теперь не боюсь.

Снова вспышка страсти кинула их друг к другу, но Дженифер (смешная!) успела снять сковородку с костра.

Позавтракав, они снова плавали, снова загорали на берегу. Еще и еще раз утоляли свое желание. Потом она сказала:

— Подремли, мой родной. Ты всегда любил подремать часок днем.

Он покорно растянулся на подстилке и закрыл глаза. А она сидела рядом, смотрела на него и гладила его по голове. Джефф и не предполагал, что блаженство может быть таким полным. Где-то на краю сознания мелькнули следы воспоминаний о том, что он когда-то изменил любимой, о том, как он мучился, осознав это, о каких-то годах, когда он ненавидел всех людей и мстил им за свою собственную измену. Но это были только смутные следы, и они быстро изгладились. Блаженство затопило всю его душу.

Дремота длилась недолго. Он открыл глаза и увидел, что Дженифер все так же смотрит на него блестящими от подступивших слез глазами, и ощутил, что ее руки все так же гладят его голову. Снова его толкнуло к ней острое желание, и она так же остро возжелала его.

Так продолжался и продолжался этот удивительный день. И вот наступил вечер. Неужели от счастья можно устать? Да, он устал. Слишком это было непривычно, слишком давно он не знал даже мелких радостей. Они залезли в палатку, и Дженифер прошептала: