Знание-сила 2006 № 12 (954)

Ольга Балла

Пьер-Мишель Бертран.

Зеркальные люди: История левшей.

— М.: НЛО, 2005,304 с., ил. (Серия "Культура повседневности")

Если бы французский историк П.М. Бертран не родился волею судеб левшой, не читать бы нам сейчас историю европейской культуры, построенную в соответствии с тем, как в разные ее периоды праворукое большинство воспринимало леворуких, и какое место оно согласно было отвести им в обществе. Физиологическими истоками леворукости Бертран не занимается — только ее культурными следствиями.

История получилась в основном горькой. Левшам фактически навязали и ее, и вообще статус "других" со всеми вытекающими отсюда иной раз довольно жестокими последствиями.

То, что праворукость — физиологическая и, пуще того, социальная и культурная норма, сами же праворукие и придумали. Хотя само собой это отнюдь не разумеется. Правда, внимание на левшей, изначально бывших в меньшинстве, обращали всегда, и слишком доброжелательным оно никогда не было. "Правой рукой, — предупреждал, следуя Библии, Августин Блаженный, — совершаются добрые дела, праведные и справедливые; левой рукой совершаются дела худые, неправедные и несправедливые". Средние века откровенно косились на леворуких, подозревая в их странной симметрии нечто дьявольское. Однако правилом хорошего тона использование правой руки стало не раньше XVI века. А самым трудным периодом в истории левшей оказалось совсем не Средневековье. На костре за леворукость все-таки не сжигали. Хуже всего им пришлось в благообразную викторианскую эпоху.

Именно тогда левшей стали переучивать в школах и лечить, как больных, от имени науки объявив их особенность патологией.

Еще лет сто назад люди были в этом уверены. Ведь статистика, которой в те времена верили еще безоговорочно, и впрямь выявляла заметный процент левшей среди крестьян, преступников, сумасшедших. Ну, как же не счесть ее признаком вырождения и дикости, симптомом криминальных наклонностей, предрасположенности к душевным болезням? А причина оказалась проста: эти люди не учились в школе. Их всего лишь не переучили.

Возврат к терпимости по отношению к левшам начался после Первой мировой войны. После нее количество леворуких поневоле — солдат, потерявших правую руку и, тем не менее, вопреки ожиданиям оставшихся полноценными людьми, — оказалось так велико, что статус левшей, хоть и медленно, начал пересматриваться. А с ним и культурная норма. Постепенно левшей перестали переучивать в школе и вообще делать их предметом особого внимания. Их история прекратилась, а процент в обществе остается всегда примерно одним и тем же: 12-13%.

Чего в книге, безусловно, не хватает, так это разговора о ситуации левшей в других, особенно в неевропейских культурах. Бертран пишет в основном о Европе, о Франции. Между тем рассмотрение проблемы в сравнительной перспективе дало бы, кажется, многое для ее понимания. Ведь праворукость действительно преобладает у людей, независимо от их культурной принадлежности. Ведь и архаические культуры приписывают "левому" и "правому" разные, даже противоположные значения, — не только нравственные, но и космологические. С чем это может быть связано? В какой мере наделение левшей статусом "другого" (почти всегда — зловещего "другого") — европейская специфика? Как смотрели на них в Азии, в Африке, в доколумбовой Америке? На эти вопросы ответов в книге не найти. А жаль.

Татьяна Кигим

Окончание Начало повести — в № 11/2006.

Коллаж Ю. Сарафонова

Свобода в этой столовой была в самом настоящем действии. Даже более чем. Как я заметил, в большинстве инспектировавшихся мною школ порядка все-таки было хоть немного, но побольше. Здесь же нормальным, похоже, считалось, что лохматый пацан жевал бутерброд с колбасой, стоя на голове и пытаясь при этом передвигаться. Вокруг стояла шай... стайка таких же оболтусов, и, глотая орешки и какао, увлеченно обсуждала, на какой минуте он (не бутерброд, а ребенок) грохнется на пол.

— Ребенок рождается в обычном нашем понимании гением, — улыбнулся выражению моего лица Таганцев. — Он как губка впитывает массу информации, буквально за полтора- два года делая скачок от существа бессмысленного к существу разумному. Малыш овладевает любым языком за кратчайший срок, тогда как взрослый корпит над глаголами и причастиями. Но вокруг ребенка то и дело раздается: "Не суй палец в розетку!", "Не тронь огонь!", "Детка, бо-бо!" — и так далее. Ведь взрослый абсолютно точно уверен, в том, что электричество (которое он, кстати, никогда не видел) опасно — и эта уверенность передается ребенку. Вы же знаете, конечно, про кризис трех лет, когда ребенок начисто теряет память о прошедшем времени, даже если в два года он вполне разумно говорил и соображал? Считается, что это кризис осознания своего я. Педагогика Хельмы (вы видели госпожу Хельму на качели в парке, в очках, с книжкой... припоминаете?) — педагогика Хельмы трактует эту возрастную амнезию как шок от осознания законов этого мира — нечто подобное описано в "Мэри Поплине", где малыши могут разговаривать с солнечным зайчиком до тех пор, пока у них не прорежутся зубы. После этого регресс идет по нарастающей. Пятилетний малыш еще верит в волшебников, чудеса и Деда Мороза, но на все его "почему" взрослые дают такой полный и исчерпывающий ответ, что мир вокруг ребенка укладывается такими ровными кирпичами тюремной стены, за которую не заглянуть... Вы не задумывались, почему вундеркинды и дети-поэты так часто теряют свои замечательные способности? А вот взять ту же литературу. Школьное сочинение "Зима". Даже если в вашем регионе снег видят только дважды в год, и у вас в декабре слякоть и вечнозеленая газонная трава — все равно ваш ребенок будет писать в школе: "Пришла зима. Выпал снег. Все белым-бело". А потом еще удивляются, почему писатели не хотят посмотреть вокруг, переписывая друг у друга избитые штампы и затертые метафоры...

— Ага, — невпопад заметил я. — Точно. Была история: у нас в городе синоптики зачитывали по голо прогноз погоды. Кто-то им перепутал файлы. И читают, что солнце и все такое. А на улице дождь. Им в студию звонили, говорили — в окно гляньте, идиоты! А они так и дочитали прогноз до конца.

Таганцев кивнул:

— И я о том же. Мы живем в виртуальном мире виртуальных представлений о мире. Подростковый период — последний бунт нонконформизма, в котором неребенок и невзрослый пытается как-то увязать то, что он видит с тем. как оно должно быть. Хельма учит детей по-другому. Даже я сам не могу понять, как она их учит. Но они видят. И сколько бы вы не приводили им логических доводов, что так быть не может, они живут совсем в иной логической системе. У них другой здравый смысл и иная бытовая картина мира. Все ваши доводы будут верны, я не смогу привести ни одного аргумента против и полностью с вами соглашусь — но вечный двигатель Гали Кропотцевой будет вертеться вечно.