Знание-сила, 2006 № 11 (953)

Это и привлекло Гуревича. Это было необходимо, как воздух, наша история была построена на схемах: главное — общество, а человек — потом, главное — формация, а человек — это винтик. Гуревич стремился заменить ее на другую, живую, в которой бы слышалась человеческая речь и ощущался пульс жизни.

Всю свою жизнь до перестройки он был "невыездной". Свои работы, правда, издавал, многие издательства брали их с удовольствием. Но для того чтобы быть на уровне современной науки, нужно всегда непосредственное общение. Этого он был лишен. Лишь после перестройки он смог поехать в те страны, где его хорошо знали и куда его настойчиво приглашали.

Но несчастье пришло с другой стороны — он ослеп. И даже слепой писал статьи, читал лекции, выпускал книги, участвовал в дискуссиях, руководил "одним" им созданным, совершенно особым журналом.

Однажды я его спрашиваю: "Что вы сейчас пишете?" Он смеется: "Я учусь". Ему было уже за 50. "Как это?" "Я учусь. Читаю "Экземпля"". Значит, он обнаружил совершенно изумительный источник —латинскую инструкцию для священников приходских церквей: что они должны говорить в своих проповедях, какие вопросы должны задавать прихожанам и какие ответы на них должны давать. Он изучил "Экземпля" и выпустил еще одну книгу.

В его первой книге о культуре — "Категории средневековой культуры" — еще много скандинавского материала, видны его скандинавские корни. Теперь он показан всех западных европейцев, кто ходил в церковь, он показан их менталитет, этические качества, показал все, что думали эти люди, что они хотели услышать в проповеди, что им нравилось или не нравилось, какие грешки они совершали, какие считали грехами, какие не считали. Это было открытие источника, и это была великолепная книга: я считаю, что во многих отношениях он превзошел знаменитого Дюби, потому что был намного основательнее.

Он был необыкновенно красив. И долго оставался красивым. Он был бесконечно обаятелен. И очень умен.

Я хочу сказать о последнем его жесте, о крупном публичном жесте. Дело в том, что многие люди, особенно молодые, пошли за Гуревичем, пошли "не глядя" и перестали заниматься собственно социальной, политической и экономической историей. Все обратились к ментальности. Стали изучать, как кто был одет, как кто и что про кого сказал, что кто думал, что думали про своих, про чужих и т.д.

И Арон Яковлевич испугался крайних последствий этого увлечения. Исчезли закономерности, исчезло общество. Больше года тому назад на ассамблее медиевистов и историков Нового времени он сделал доклад "Средневековье и феодализм", в котором призвал изучать средневековое крестьянство, изучать разные уклады Средневековья, вернуться к работе над самыми разнообразными источниками и задавать им самые разнообразные вопросы. Это был его призыв и его завещание. Этот серьезнейший историк и культуролог напомнил нам: у ученого должна быть прочная профессиональная подготовка. Когда она есть, он может выбирать идеи и направления.

Без всяких преувеличений можно сказать, что Гуревич — замечательный российский историк, которым может гордиться Россия. Но в России он был только профессором. А ведь его имя украшает списки Британского королевского общества историков, Королевского общества ученых в Тронхейме в Норвегии, Бельгийской, Нидерландской, Европейской академии ученых, Американской академии медиевистов. Историки такого масштаба появляются редко. И без них становится скучно...

Сергей Смирнов

После битвы при Ватерлоо прошло 20 лет, после гибели Робеспьера — уже 40 лет. Пора забыть революционных тиранов, наполнивших просвещенную Европу безобразными и утомительными противоречиями! И вот в Париже выходит книга "Почему Наполеон Бонапарт никогда не существовал". Это — новое слово в исторической науке или рядом с нею? Автор (хранящий инкогнито) заявляет, что все воспоминания участников Революции и наполеоновских войн суть сказки и мифы — наравне с библейскими преданиями или трудами Геродота. Ведь никто не знает, где стояли Вавилон и Ниневия, и никто не обязан верить, что они когда-то где-то стояли!

Так же с Наполеоном Бонапартом. Его подвиги столь похожи на легендарные дела Александра Македонского, что оба мифа можно считать одинаково недостоверными. Кто хочет, тот верит в реальность сражений при Маренго и Аустерлице, при Лейпциге и Ватерлоо. Но кто в них не участвовал. тот вправе верить лишь тому, что он испытал на своем опыте. Таковы правила новой, послереволюционной философии, сотрясающей и корежащей умы европейских гуманитариев.

Иное дело — натурфилософы; у них — природный иммунитет к любым философским спекуляциям. Они верят лишь тому, что сами ежедневно наблюдают в повторяемых опытах, а из этого хаоса данных — лишь тому, что они сами умеют объяснить с помощью той или иной упрощенной модели. Например, Майкл Фарадей — самый удачливый из ныне действующих физиков. Только что он разобрался в электромагнитных явлениях настолько, что построил первый электромотор. Теперь дорога между механикой и электричеством открыта в обе стороны! Но какой ценой?

Фарадею пришлось ввести два новых понятия, которые он не умеет измерить в эксперименте — о силовых линиях магнитного поля и об ионах, плывущих через электролит от одного полюса к другому. Но из чего состоят силовые линии поля? Каковы массы и заряды ионов? Как они связаны с атомами (тоже пока неуловимыми)? Ответить на эти вопросы уверенно Фарадей не может, а неуверенно — не хочет. Как не хотел измышлять гипотезы старик Ньютон полтора столетия назад...

С тех пор физики вроде бы разобрались в природе света: он состоит из поперечных волн, как предполагал еще Гюйгенс. Но что колеблется в этих волнах? Каким "эфиром" заполнен вакуум, если планеты летят сквозь него без сопротивления? Это так же не ясно сейчас Френелю и Фарадею, как было не ясно Ньютону и Гюйгенсу полтора века назад. Но Джемсу Клерку Максвеллу, который сделает первый шаг в постижении вакуумных полей, едва исполнилось четыре года...

А вот Чарльзу Дарвину уже 26 лет. Он возвращается в Англию из пятилетнего кругосветного путешествия, полный всяческих открытий, планов и надежд. На Галапагосских островах Дарвину сказочно повезло: он наблюдал разнообразие видов местных птиц и ящериц через считанные века или тысячелетия после их возникновения. Получить бы сходные результаты наблюдений тысячелетней давности! Их Дарвин тоже получил, но в другом регионе — в степях Патагонии, где на поверхности земли лежат останки совсем недавно вымерших третичных зверей. Остается сопоставить два незабываемых зрелища: кладбище великого вымирания зверей и колыбель великого разнообразия птиц.