Знание-сила, 2006 № 03 (945)

Письмо написано в 1777 году. Шувалов фактически отговорил Марата ехать в Россию, и тот принял другое предложение — стал личным врачом младшего брата короля графа де Артуа (будущего Карла X). Своих же, отечественных "страстотерпцев" Иван Иванович как мог поддерживал и прикрывал от монаршего раздражения: Михаила Хераскова вернул из отставки снова куратором в Московский университет, добился у Екатерины прощения Княжнина. Майкова же, напротив, направлял больше на "труды пиитические"; всячески поощрял и следил за финансированием проектов гениального Василия Баженова (и все как-то тихо, незаметно); первым заметил молодого Радищева. Осталось свидетельство Баженова, что Шувалов еще за два года до опубликования оды "Вольность" прочел ему строчки:

О, дар небес благословенный,

Источник всех великих дел,

О, вольность, вольность,

дар бесценный!

Позволь, чтоб раб тебя воспел!

Но в иных случаях, понимая, что ситуацию можно переломить только силой, Шувалов так и действовал: к опальному Новикову, например, не только ездил сам, но и возил великого князя Павла Петровича, и подсказал Новикову умный ход — совмещать издательскую деятельность с филантропической. Это привело в восторг Павла, который ядовито писал своему другу детства Нелединскому-Мелецкому по поводу нового новиковского журнала:

"...теперь ежели закрыть вздумает (матушка-государыня. — Автор), так совместно с больницею или училищем для сирот! Чтоб обществу наглядно было! А я следом за Иваном Ивановичем взнос сделаю".

Первый взнос на благотворительное заведение, конечно, сделал сам Шувалов: в данном случае это было важно, чтобы принять на себя гнев Екатерины. Потому только это и стало достоянием гласности. Большинство же взносов, стипендий, пожертвований и прочего делалось потихоньку, с максимальной деликатностью, совершенно не характерной для меценатов всех времен и народов. Шувалов вообще многое делал не так, как было принято, модно или выгодно. Кстати, и его собственные реакции на те или иные вещи и теперь кому-то могли бы показаться странными, а уж его современникам — тем более.

Снова только один пример. После смерти Елизаветы Петровны Шувалов долго предавался "меланхолии", отчасти, быть может, "замаливая" грех своего раздражения, которое он испытывал в последний год жизни императрицы (болевшей и изводившей всех), а когда решился уехать в путешествие по Европе (о некоторых мотивах этого решения я уже упоминала), то получил от Михаилы Васильевича Ломоносова такое вот отрезвляющее напутствие:

Мышь некогда любя святыню,

Оставила прелестный мир.

Ушла в глубокую пустыню,

Засевшись вся в голландский сыр.

Согласитесь, тут есть, на что обидеться хотя бы тайком. А Шувалов эти строчки вспоминал с благодарностью и тоской по своему великому другу, сумев прочесть в подтексте любовь Ломоносова к своей вечно неустроенной бедной России и призыв вернуться.

Ян Разливинский

Рассказ

Рисунок Е. Садовниковой

Окончание. Начало — в № 2.

К вечеру все было готово. Мотин сделал новую центровку Машины, а Гоша полдня точил топор — другого оружия на даче просто не было. "Я бы эту скотину и голыми руками смог", — время от времени зло говорил Гоша и еще яростнее скреб лезвием по наждачному кругу Мотин его боевого энтузиазма не разделял, на душе было муторно, а туг еще начал болеть живот... С первыми звездами они выпили по стопарю ("Фронтовые сто грамм!" — сказал Гоша. Теперь, когда решение было принято, он не относился к Мотину так, словно из-за него погибла

Земля). Посидели еще, просто так, ни о чем не говоря, а потом Гоша решительно поднялся.

— Ну. пора, — сказал он, хотя на самом деле время не имело никакого значения.

Они вышли из домика. Ночной воздух был сырым и холодным, высоко и неровно прилепленный месяц слабо очерчивал контуры заборов и крыш соседних дач. [де-то на другом краю поселка с расстановкой лаяла собака, а звук был ясный и чистый, как будто из соседнего двора.

— Ну, ты идешь?

— Сейчас, — сказал Мотин. — Я, кажется, трубу не закрыл. Выдует комнату, пока летаем.

Мотин убежал, а Гоша, воспользовавшись паузой, достал "Мальборо". Можно было перекурить и в будущем, но Гоша почему-то решил, что там курить нельзя. Не то что нельзя, а некрасиво таскать свои окурки в будущее... Посасывая сигаретку, Гоша тюкал топором по заборному столбу. Хороший топор, острый, заточенный специально для злобных пришельцев... "Есть мнение прекратить ничем не спровоцированную агрессию! Возражений нет, переходим ко второму вопросу".

Вернулся Мотин.

— Давай покурим, — предложил он.

—Да я только что выбросил.

— Ну ладно тебе, давай.

— Трусишь поди, Мотин, — проницательно сказал Гоша, изгибая бровь. — Ты не боись, я сам все сделаю. Твое дело — как в такси: доставить по адресу.

— Есть немного... поколачивает.., — признался Мотин, бездумно шаря глазами по окрестностям. - Слушай, может, завтра слетаем? Нам ведь без разницы...

— Это тебе без разницы. А мне завтра в Москву, — отрезал Гоша.

— Ну ладно тебе, ладно, — смутился Мотин. — Может, еще курнем?

Поляна оказалась небольшой — не историческая полянка, не для битв, меняющих облик планеты.

Травка да цветочки, а вокруг — заросли кустарника и высокая стена леса. Лес стоял так плотно, что близкое шоссе никак себя не проявляло. Мотин долго подгонял Машину, как новичок на экзамене, нервничая, дергая аппарат взад-вперед, и во Времени, и в Пространстве, наконец, проявил ее.

Тем не менее посадка была выполнена удачно. Машина заняла место в зарослях так, что, с одной стороны, не нужно было продираться сквозь кусты, а с другой — Машину не было видно с поляны. Небо над поляной медленно темнело, и тонкие проколы звезд становились ярче.

Гоша выбором оказался недоволен. Нахмурился. Но критиковать не стал, сказал только недовольно:

— Дежа вю какое-то. Как будто в каком-то кино видел все это...

Мотин промолчал. Закусив губу, он пристально всматривался в ту точку, куда должен был рухнуть метеорит. А перед глазами было совсем иное.

...Они вышли из дачки, Гоша размашисто шагал впереди, держа топор на плече и пытаясь что-то насвистывать, хотя свистеть никогда не умел. Мотин семенил сзади в неизменном легком плаще и шляпе.

— Боря... — шепот был практически неслышен, Гоша точно его не мог расслышать, да и любой другой бы не смог, а Мотин, взвинченный и без того, скорее почувствовал голос, чем расслышал его. А обернувшись, он понял, отчего так: в густой тени от высокой поленницы, согнувшись в три погибели, стоял второй Мотин.