Знание - сила, 2005 № 09 (939)

Логика мифа достаточно ясна: или физическое зрение, руководящее человеком во внешнем мире, или зрение внутреннее, мудрость, позволяющее видеть скрытую суть вещей. Недаром греческая культура, забывшая о Гомере все, включая место рождения, настойчиво повторяла единственную его примету: он слеп. Указание на правильность такой трактовки содержится и в самом мифе — это фигура Тиресия, оксюморонного персонажа, слепого провидца. Но и этим объяснением действие Эдипа не исчерпывается.

Все делает Бог, а испытывать из-за этого угрызения совести дано нам, и мы оказываемся перед ним виноваты, потому что берем на себя вину ради него.

Т. Манн

И тут перед нами открывается следующий уровень глубины трагедии: богоравенство Эдипа. Этот аспект открывается далеко не сразу. Мы должны быть благодарны Софоклу, перенесшему акцент с вопроса о том, как это все случилось, на понимание того, что же именно случилось. Эдип, расследующий преступление, в котором он — и убийца, и следователь, и палач, и жертва, в драме Софокла вынужден видеть всю ситуацию изнутри, и, идя за его мыслительным поиском, мы изнутри же раскрываем механизм действия. За внешней видимостью событий внезапно обнаруживается их внутреннее - подлинное — содержание. Внешняя цепочка событий естественна и по-человечески вполне понятна: понятно желание Лайя избавиться от несущего беды младенца, и вполне естественна человеческая жалость слуги, сохранившего ребенку жизнь. Понятно и достойно уважения намерение Эдипа покинуть родителей, чтобы никоим образом — ни сознательно, ни бессознательно, ни по своей воле, ни против нее — не свершить того, что предсказано оракулом.

Между тем, уходя от судьбы, Эдип идет прямо к ней. Именно его свободная воля в итоге и приводит его к свершению того, от чего он бежал, справедливо ужасаясь и отторгая от себя. Эдип (как, впрочем, и Лай) берет на себя смелость противостоять воле судьбы, чтобы уйти от собственной обреченности. Но и противореча богам (как ему представляется), и следуя их воле (против собственных намерений, но благодаря собственным действиям), Эдип все равно оказывается преступником. Жертва и виновник свершившегося, Эдип оказывается лицом к лицу с вопросом невероятной тяжести: так подчиняться ли человеку богам или же действовать самостоятельно? Подчиняться — и в итоге нарушить крайние из запретов, поставленных человеку, — запрет на убийство единственного, кого убить нельзя, — отца, и запрет на брак с единственной, с кем брак невозможен, — с матерью? Противодействовать и в результате собственного противодействия стать убийцей отца и мужем матери? Человек в западне. Оба пути заканчиваются преступлением, за которое боги неизбежно и справедливо карают, наслаждаясь собственным всесилием.

Низверженный в пучину отчаяния, Эдип, однако, именно здесь перехватывает инициативу божественного действия: боги сдел&ти его преступником, что ж, тогда он сделает себя жертвой. Эдип наказывает себя сам, логически продолжая божественный сценарий своей судьбы. Боги подняли его руку на отца, он руку возмездия поднимает на себя. Вынужденный к преступлению, он свободен в наказании. Эдип ослепляет себя, при этом вдвойне важно и то, что именно так он наказывает себя, и то, что наказывает себя сам. Жест, казалось бы, объясняемый аффектом, отчаянием, во всяком случае, чувством, но не рассудком (какой уж тут трезвый рассудок — над трупом собственной матери-жены), в глубине своей сути оказывается гениально мудрым, рационально необходимым, единственно целесообразным. Эдип ставит точку в игре богов; он, до сей минуты служивший бессловесной пешкой в их бесцельной игре, завершает ее сам. Он отнимает у богов возможность его наказать, как они отняли у него возможность избежать преступления. Таким образом, он достиг свободы, неведомой среди людей: исполнив и преступление, и наказание, он более ничем никому не обязан — ни богам, ни людям...

Как понимают эту ситуацию студенты? «Я понимаю это так, что человек появляется в этом мире уже „отягощенный злом“, но не в религиозном смысле, а в том, что, становясь частью несовершенного мира, обычный человек обречен на совершение преступлений при отсутствии подлинного знания себя, своей судьбы и окружающего мира». «С одной стороны, судьба любого, будь то простой человек, герой или бог, предопределена заранее, не зря оракулы имеют возможность ее предсказывать. Но, с другой стороны, всегда в любой судьбе любого героя греческой мифологии есть ключевой момент, когда он может изменить свою судьбу, предотвратить свою гибель или трагедию. И в мифе об Эдипе разговор с Тиресием — именно тот ключевой момент: если он слушается Тиресия и перестает искать убийцу Лайя, то при нем остаются и его жена- мать, и его дочь, и глаза. Но он не может так поступить (долг чести), поэтому терпит беды. То есть получается двойственность: с одной стороны, есть выбор — или-или; а с другой — судьба уже предопределена. Как же так? Ведь одно исключает другое. Но дело в том, что альтернативный вариант от предсказанного почти не осуществим — или в силу социальных причин (у Эдипа это долг правителя), или в силу особенностей характера (чаще всего это честолюбие или жажда приключений, как у Ахилла)... или иди налево, или направо, но налево тебе идти стыдно, поэтому, как человек чести, ты все равно направо пойдешь...»

Так мифологическая история, уходящая корнями в глубочайшую древность, оказывается созвучна судьбе любого человека, коль скоро он задумывается о своей жизни и мере собственной ответственности.

В основном студенты «гуманизируют» миф, очеловечивают его, игнорируя те его стороны, которые не укладываются в рамки современного опыта. «Бош», «рок», «судьба» - эти понятия лишены для них жизненного содержания; вера в пророчество приравнивается к суеверию. Попытка царя Лайя избавиться от несущего опасность младенца расценивается как единственная причина всех последующих неприятностей. «Размышляя над этим мифом, я почему-то все снова и снова возвращаюсь к его началу: почему Лай решил избавиться от ребенка? Может быть, именно этот шаг стал первым на пути к тому, чтобы предсказание сбылось...» Если бы Лай и Иокаста «воспитывали его сами, то он знал бы своих настоящих родителей, не убил бы своего отца и не женился бы на своей матери», «и ничего бы такого не случилось». «Не будь царь Лай таким спесивым, простая просьба уступить дорогу спасла бы ему жизнь: ведь Эдип не зол, человеколюбив, и гордыня его спит, как и все чувства. Ему не до окружающей действительности, он убит горем, ведь ему пришлось расстаться с самыми близкими ему людьми».