Знание-сила, 2005 № 02 (932)

Голова Дюнамис. Мозаика VII века

Филология есть искусство понимать сказанное и написанное....

Но... человек "говорит", "высказывается", "окликает" своих товарищей по человечеству каждым своим поступком и жестом.

И в этом аспекте — как существо, создающее и использующее "говорящие" символы, — берет человека филология.

Сергей Аверинцев

А вообще-то он был специалистом по античной и византийской литературе. переводчиком библейской и древнехристианской словесности с греческого, сирийского и древнееврейского языков, немецкой поэзии и прозы, поэтом и религиозным мыслителем. Он исследовал историю платонизма и неоплатонизма, занимался толкованиями византийского и древнерусского искусства, западной схоластики и мистической традиции православного Востока, изучал европейскую литературу и культурологию XX века (впервые после 20-х годов написал в отечественной прессе о Шпенглере и Юнге и, кажется, вообще первым — о Йохане Хёйзинге) и поэзию русского "серебряного века". Сам себя он называл "историком христианской культуры", причем акцент здесь следует ставить на слове "христианская" не в меньшей мере, чем на слове "культура", — пожалуй что, и в большей. Но чем бы Аверинцев ни занимался, он, по существу, всегда занимался филологией и никогда не выходил за ее пределы.

Лишь при очень поверхностном взгляде может показаться, будто избранная юным Аверинцевым в качестве профессии классическая филология — область "абсолютно нейтральная" в социальном, в частности, в политическом отношении, вроде математики. Филология в своем настоящем значении берет человеческие вещи за самый их корень. Филология — вещь, в полном своем осуществлении, подрывная, огненная. Она способна быть чрезвычайно заостренным инструментом для различения подлинного и неподлинного.

Эстетика всякой культуры, по Аверинцеву, определяется, в его представлении, формами ее метафизической чувствительности, то есть теми способами, какими в зеркале земных форм, в частности и в особенности словесных, отражается горний мир — основа бытия.

Филология означала для Аверинцева "выяснение через язык и анализ письменных текстов сущности духовной культуры человечества". С таким пониманием задач связана и цельность, в которую — при всей видимой разнородности — складывались все его работы, и универсальность, которой он поражал современников: филолог — а уж тем более филолог-классик — просто вынужден совмещать в себе, как выразилась Р.А. Гальцева, "работу лингвиста, литературного критика, историка гражданских учреждений, быта, нравов и культуры". И Сергей Сергеевич действительно был всем этим.

Совершенно то же значение ("выяснение сущности духовной культуры человечества") имели и работы о поэтах. Тем более, что он, как немногие, знал, что богословие в самом своем начале, в своей "псалмической работе" — именно поэзия, а не дискурсивное рассуждение, и никогда не забывал прямого родства слова со Словом-Логосом. Об одном из самых важных для него поэтов, Мандельштаме, Аверинцев не уставал повторять, что тот, вопреки расхожему цитированию его слов о "тоске по мировой культуре", не был ни эрудитом, ни культуртрегером.

Так вот ни тем, ни другим не был и сам Аверинцев, хотя его очень легко можно было принять — и принимали — именно за это. Именно в эту ошибку впал в свое время Борис Парамонов, объявив Аверинцева всего-то "хранителем музея культуры" и "современным Шпенглером" (мало что может быть столь далеким от истины). Немудрено после этого, что ему было "неясно", "пригодится ли кому-нибудь сделанное" Аверинцевым. Понятное дело, неясно, если сводить человека к сплошной консервации отживающих или и вовсе уже отживших культурных форм.

Он работал в культуре и ее средствами, но главный смысл всего, что он делал, был отнюдь не культурным. Он выходил за ее пределы — к ее основам.

Культура, которую Аверинцев действительно сохранял, пропагандировал и культивировал, никогда не была для него самоценна А была — живым свидетельством о Боге, способом пути к Нему (верующие естествоиспытатели ушедших эпох прочитывали Природу как такое свидетельство).То же, что иные принимали за культуртрегерство и комментаторство, было для него способом христианского просвещения: наиболее внятным "племени книжников" и наиболее органичным ему самому. Аверинцев сумел реально, на уровне детального филологического анализа проинтерпретировать культуру как такое свидетельство и сделал филологию опытным, эмпирическим богословием без того, чтобы она хоть на минуту перестала быть филологией. Именно этому обязаны своим существованием его важнейшие научные и переводческие достижения. Ну хоти бы то, что он в буквальном смысле открыл — сделал предметом внимания исследователей и сочувственного интереса думающих непрофессионалов — мысль и литературу, а с тем и культуру в целом поздней античности и раннего средневековья (того самого времени, когда христианство укоренялось в европейском культурном мире).

Скорее всего, теперь, когда отступили на задний план соблазны (и задачи!) вычитывания из Аверинцева всякого рода жизнестроительных и душевоспитательных смыслов, настало время прочитать его тексты буквально, без вторых и третьих планов. Как результаты сугубо научной работы с сугубо научными задачами.

Время Аверинцева — учителя жизни, кажется, во многих отношениях в прошлом (не во всех, не во всех...) Время Аверинцева-ученого только начинается.

В Париже открыт музей знаменитейшего французского кутюрье Ива Сен-Лорана. В отличие от традиционных галерей в этом музее одежда расположена на вешалках примерно в ста шкафах-купе. Коллекция содержит более 5000 предметов одежды, 2000 пар обуви и 15000 аксессуаров, датируемых пятидесятыми годами XX века. Здесь представлены все ироничные модели Ива Сен-Лорана: сексуальный жакет из крокодиловой кожи и стриженой норки из коллекции 1960 года; фантастическая одежда из его коллекции 1976 года, навеянная русскими балетными костюмами. Его всегда влекли сказочные бояре, дикие монголы: перед поклонниками прошла вереница моделей в позолоченной парче и жарких варварских мехах. Затем были "Испанки Веласкеса" и "Китаянки из Императорского дворца", дамы-гангстеры и девушки в платьях с голубями Пикассо.

В музее представлено много моделей шестидесятых годов: дизайнер довольно рано осознал свое значение в мире моды.