Знание-сила, 2005 № 02 (932)

Гёдель, великий и неизвестный, иногда проговаривался в унисон великому и неизвестному писателю, доказывая окружающим, что из холодильника могут веять ядовитые газы, а все врачи — туг верх брала его мизантропия — шарлатаны.

К появлению компьютера он остался равнодушен, в отличие от таких знаменитых математиков — и почти его ровесников, — как Джон фон Нейман и Алан Тьюринг. Работы из наследия Гёделя показывают, что он игнорировал и новейшие разработки в области теории множеств и логики.

Он все больше замыкался в созданной им непроницаемой оболочке, словно оберегая свое "я" от неминуемого распада. Его тело как будто стремилось превратиться в отвлеченную идею, прижизненно проникнуть в мир, наличие которого он так ревностно отстаивал в своих поздних сочинениях. Все реже он принимал пищу, изобретал странные диеты — например, питался лишь апельсинами, молоком и водой — и наконец умер в январе 1978 года, как сказано в свидетельстве о смерти, "от недоедания и истощения, вызванных психическими отклонениями". Годом ранее Моргенштерн, умиравший от рака, записал о Гёделе: "Он — один из ярчайших людей нашего столетия".

Всего через год после смерти Геделя появилась книга Дугласа Хофштадтера "Гёдель—Эшер—Бах", превратившая его в культовую фигуру в среде западных компьютерщиков и растолковавшая миллионам людей суть теорем о неполноте. В наши дни на Западе вряд ли кто из математиков XX века сравнится по своей популярности с Куртом Геделем. Пусть его теории непонятны, его заблуждения остаются необычайно притягательны. К идеям Гёделя восходят некоторые модные космологические гипотезы (сVi. "ЗС", 2004, № 8).

В России имя Гёделя сравнительно неизвестно, но, может быть, приближающийся столетний юбилей математика пробудит интерес и к его судьбе, и к его идеям — интерес к человеку, пытавшемуся с математической убедительностью доказать, что Бог существует, а человек не одинок, не затерян в этом мире. Ради доказательства этой идеи Гёдель — как одна противоположность перетекает в другую! — в нашем суетном веке стал отшельником и умер, скрываясь от людей, но все всматриваясь в таинственную математическую нить...

Ольга Балла

Он обиделся, когда его назвали человеком 70-х годов.

Я удивился: а разве были такие годы?

Михаил Гаспаров.

"Из разговоров С.С. Аверинцева"

Самое удивительное, что значение Аверинцева начали оспаривать буквально сразу же после его смерти.

"Пригодится ли кому-нибудь сделанное им, неясно", говорил по радио "Свобода" всего через три дня после смерти Сергея Сергеевича далеко не самый наивный из наших современников — Борис Парамонов. И это при том, что Сергей Аверинцев оставил по себе громадное научное, изрядное публицистическое и серьезное литературное наследие и был, вне всякого сомнения, одной из самых главных фигур той уникальной поры русской истории, которая за ненайдснностью пока для нее имени хранится в исторической памяти под сугубо хронологическим названием "семидесятые годы".

За то время, что я пыталась найти среди знавших Сергея Сергеевича человека, который согласился бы или рассказать о нем, или написать, у меня сложилось впечатление, что заговаривать об Аверинцеве — значит задевать в людях его поколения и круга что-то очень чувствительное. "Ну, вы же понимаете, — говорили мне едва ли не всякий раз, когда речь заходила о значении Аверинцева-ученого, — что настоящее его значение совсем не научное". И это, повторяю, при том, что по масштабу и продуктивности сугубо интеллектуальной, исследовательской работы поставить в один ряд с Аверинцевым можно очень немногих. Причем, как бы ни построить этот ряд и из кого бы его ни составить, Аверинцев в любом случае стоял бы в нем особняком.

"Не сравнивай — живуший несравним" — призывал один из самых значительных для Аверинцева поэтов, Осип Мандельштам. Но человек обречен сравнивать. Тем более что "глухие", "застойные" семидесятые годы, сами себя воспринимавшие не иначе как "безвременье", — те самые, на которые пришлись и пик научной работы Сергея Сергеевича, и его оглушительная популярность, — оказались щедры на мыслителей-энциклопедистов (вообще на первопроходцев разного рода нетривиальных путей) именно в 1уманитарных науках, как очень и очень немногие эпохи. Называю наугад: Вяч. Всев. Иванов, В.Н. Топоров, М.К. Мамардашвили, Ю.М. Лотман с тартуской семиотической школой, В.С. Библер... В XX веке по насыщенности времени людьми эдакой редкостной породы с семидесятыми сопоставимы, пожалуй, разве что двадцатые с их "взрывной" культурной продуктивностью.

По свидетельству его друга Михаила Гаспарова, Сергей Аверинцев обиделся, когда его назвали человеком семидесятых годов. И можно понять, почему. Дело даже не в том, что ученый его масштаба имеет полное право претендовать на универсальную значимость своей работы и ее результатов, но вообще в том, что универсальность, выход за пределы своей "домашней" эпохи входит в существенное задание всякой серьезной интеллектуальной работы. Более того, Сергей Аверинцев был одним из тех действительно немногих, кто это глубокое задание по-настояшему выполнил.

И все же он был человеком именно семидесятых годов. Те формы, в которых он осознал и осуществил собственную универсальность (а потом и другим в этом помог), определены эпохой чуть ли не до мельчайших подробностей. Человек с душевным и умственным складом Аверинцева (которого всегда и воспринимали не иначе как человека, живущего над временем и помимо времени, — "какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..), родись он в другое время, скорее всего осуществился бы иначе и уж точно — был бы иначе воспринят.

Сама "вневременность" Аверинцева была спором (кстати, совершенноосознанным) с его временем, а время вообще-то только и делало, что провоцировало на споры с ним. Спор с этим временем был одной из форм самого точного ему соответствия.

Кровь течет осенняя, глухая,

Мы плывем, и наше судно зыбко.

Сергей Аверинцев, 1963

Аверинцев стал социальным фактом буквально с первым же своим опубликованным текстом. Небольшая статья "Похвальное слово филологии" появилась в январском номере "Юности" в 1969-м — как раз в том самом году, с которого начался, как говорила соратница Аверинцева по семидесятым Наталья Трауберг, сменивший недолгую "оттепель" "недомороженный заморозок". Статья рассказывала о том, почему стоит заниматься филологией и почему, в частности, сам автор занялся Плутархом — героем его кандидатской диссертации. А читалась, в буквальном смысле, как весть о смысле жизни — и не одно думающее юное существо завербовала тогда в филологи (об этом есть свидетельства). Потом точно так же читалась и сама диссертация о Плутархе, изданная четыре года спустя и получившая аж премию