Знание-сила, 2004 № 07 (925)

Уильям Хогарт. "Модный брак", XVIII век

Если у нас, людей эпохи психологии, скука скорее психологична, то acedia Средневековья — связывавшаяся с безразличием и праздностью — была понятием прежде всего моральным. В переживании этой неблагодарности Творцу и отказу от душевного труда человек считался виноватым и был обязан его преодолевать.

Люди Возрождения с их вкусом к натуралистическому видению мира предпочли именовать известную им разновидность скуки "меланхолией". То была уже не вина души, а болезнь тела; как таковую ее следовало лечить. Но, по сути дела, все было куда сложнее: тогда же слово "меланхолия" стало насыщаться и смыслами мудрости — более глубокого, чем у человека с незамутненной душой, чувствования мира с его тщетой, суетой, обреченностью. Горькой мудрости.

Современного человека, живущего по западным моделям с христианскими корнями (хорошо, на самом деле, забытыми), терзает невроз цели. Ему непременно надо что-то делать, ему во что бы то ни стало нужны "позитивные программы".

Тулуз Лотрек. "Салон", 1894 г.

"Невыносимее всего для человека, — писал, едва забрезжило Новое время, Блез Паскаль (1623 — 1662), — полный покой, без страсти, без дела, без развлечения. Тогда он чувствует свое ничтожество, свое одиночество, свое несовершенство, свою зависимость, немощь, пустоту. Немедленно из глубины души поднимается скука, мрак, горесть, печаль, досада, отчаяние".

Так Паскаль описывал осознание (скорее, переживание) человеком того, что такое он собой представляет (в какой степени не представляет ничего) без Бога; того, что все дела, развлечения и удовольствия, за которыми не устает гоняться человек, — бесконечное бегство от того, чтобы взглянуть в глаза реальности (Реальности).

"Единственным средством, утешающим нас в наших горестях, — говорил он, — служит развлечение, но в то же время в нем и величайшая беда наша, потому что оно, главным образом, и мешает нам думать о себе. Не будь его, мы жили бы в скуке, а эта скука побудила бы нас искать более верных средств от нее избавиться. Но развлечение услаждает нас, и с ним мы нечувствительно доживаем до смерти".

Как-то быстро забылись паскалевские размышления. Словно он это говорил где-то если и не в стороне от главной дороги европейского развития, то по крайней мере на ее обочине. Европейская мысль и европейское чувство двинулись совсем другими путями.

Георг Гросс. "Красота, хвала желанию", 1894 г.

Георг Гросс. Рисунок

Англичанин Роберт Бертон (1577 — 1640), автор "знакового" для своего времени труда "Анатомия меланхолии" (1621, до 1651 года — аж шесть изданий), давший первое энциклопедически въедливое описание и душевных, и общественных истоков этой "елизаветинской болезни", признавался: "Я пишу о меланхолии, дабы избежать меланхолии. У меланхолии нет большей причины, чем праздность, и нет лучшего средства против нее, чем занятость".

"Человек, — ворчал Иммануил Кант (1724 — 1804), — это единственное животное, которое должно работать". Работать, работать, чтобы исцелиться от пустоты и скуки — "медленной смерти", в которой он испытывает презрение или отвращение к собственному существованию. Работать не с прагматическими целями — с самыми что ни на есть экзистенциальными: заполнив время содержанием, спасти душу от распада. Все-таки "человек ощущает свою жизнь через поступки".

С тех примерно самых пор европейский человек все работает, работает, работает... тем более остервенело, чем менее это его спасает от невыносимой скуки.

(Счесть ли случайным, что в русских памятниках письменности "скука" с ее производными раньше петровской эпохи не встречается? Ох, велик соблазн предположить, что как вступили мы в общеевропейское Новое время с его ценностями новизны и достижения, так и заскучали...)

Окно в бесконечность

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас!

Когда б мы поддались напору

Стихии, ищущей простора,

Мы выросли бы во с то раз.

Р.М. Рильке

Есть и другие точки зрения на скуку, правда, более редкие. Одну из них высказал в последние часы затишья перед историческими катаклизмами рубежа веков Иосиф Бродский. "Когда вас одолевает скука, — говорил он в 1989 году молодым американцам, выпускникам колледжа в Дартмуте, — предайтесь ей. Пусть она вас задавит; погрузитесь, достаньте до дна... Она представляет чистое, неразвеяенное время во всем его повторяющемся, избыточном, монотонном великолепии. Скука... — это ваше окно на бесконечность времени, то есть на вашу незначительность в нем... "Ты конечен, — говорит вам время голосом скуки, — и что ты ни делаешь, с моей точки зрения, тщетно". Это, конечно, не прозвучит музыкой для вашего слуха; однако ощущение тщетности, ограниченной значимости ваших даже самых высоких, самых пылких действий лучше, чем иллюзия их плодотворности и сопутствующее этому самомнение".

Бродский стоит едва ли не особняком среди наших современников, придавая скуке смысл, сопоставимый с тем, что был когда-то у Паскаля. По существу, религиозный. Только без религиозных импликаций, которые в их подлинном виде требуют слишком уж большого напряжения и не каждым могут быть восприняты. Поэтому-то, обращаясь к аудитории широкой и разнородной, поэт заменяет имя Бога одним из доступных его иносказаний: именем Времени.

"Ибо скука — вторжение времени в нашу систему ценностей. Она помещает ваше существование в его — существование — перспективу, конечный результат которой — точность и смирение".

Скука — обнажение корней бытия: чистых, ничем не прикрытых. Требуется мужество, чтобы это выдержать, не убегать от этого — какое-то время — в деятельность. (Та с ее целями — своего рода эскапизм, тем надежнее действуюший, что имеющий в нашей культуре очень уж высокий статус.) Скука — переживание вторичности всех человеческих смыслов, неизбежной условности и ограниченности всех наших дел. Именно поэтому жить в ней нельзя — и именно поэтому в нее время от времени необходимо возвращаться.

Скука нашего времени — тоска по позитивной цельности. И значит, в конце концов, стимул ее выработки. К тому, чтобы — как писал Паскаль — "искать более верных средств" к тому, чтобы избавиться от скуки.