Знание- сила, 2003 № 07 (913)

Эйдельман тонко подметил психологическую сторону этих намерений Муравьева: «Наблюдая, как постоянно Сергей Иванович торопит, торопит, приходим к выводу, что его тяготит, угнетает медленность, неопределенность. К тому же скрываться, конспирироваться не в его характере: он даже на такую ложь не очень способен. Еще больше огорчает, что кто-то другой в столице должен начать. Выходит, будто главное дело перелагается на других, а он всегда хочет труднейшее себе, на себя».

Почему Муравьев-Апостол решился на восстание, понятно, но то, что произошло потом, явно не вписывалось в его первоначальные замыслы. Эйдельман объясняет это тем, что помимо логики восставших есть еще непостижимая «логика восстания». «Обстоятельства сами вторгаются, освобождают от выбора, дела более трудного, чем тяжелейшее исполнение». По ряду намеков можно полагать, что Черниговский полк уже не представлял собой хорошо дисциплинированную воинскую часть. «Со времен Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, не подчиняется императорской власти — уездный город Васильков». Ассоциация с пугачевщиной не случайна. Муравьев был готов к самопожертвованию, но никак не хотел оказаться во главе народного мятежа. В такой ситуации он мог стать только заложником, но не главарем. Видимо, так оно и произошло.

Финал восстания не совсем ясен. То ли Муравьев сам решил сдаться властям, то ли его сдали его же солдаты. Но столь пессимистичный конец в глазах Эйдельмана ничуть не умаляет ценности муравьевской решимости на восстание. Поведи он себя иначе, он не был бы героем.

Нормы, по которым живут эйдельмановские герои...

характерны для «удивительного поколения» в целом, только в поведении декабристов они выступают рельефнее. Хотя рядом с ними находятся люди, не разделяющие их политических взглядов, они живут по тем же этическим правилам. Таков А.М. Горчаков, лицейский товарищ Пушкина, впоследствии крупный дипломат, министр и канцлер.

Сама тема «А.М. Горчаков и декабристы» может показаться надуманной. Связь преуспевающего чиновника министерства иностранных дел с тайным обществом ограничивается лишь предложением помощи его лицейскому товарищу И.И. Пущину бежать за границу после поражения восстания на Сенатской плошали. Но Эйдельман за этим, пусть примечательным, но весьма частным фактом увидел важную для характеристики всего поколения деталь. Вообще сюжет о Горчакове, очень важный в книге, построен парадоксально.

Эйдельман сделал Горчакова одним из главных героев книги о декабристах и совершенно по-иному выстроил его биографию. Подробно рассказывается об учебе в Лицее, о встрече с опальным Пушкиным в псковской деревне в 1825 году, о желании помочь Пущину скрыться за границу, о том, как неуютно чувствовал себя Горчаков в николаевское царствование, и лишь скороговоркой сказано о взлете его дипломатической и служебной карьеры в царствование Александра II. Эйдельман анализирует возможные размышления старого Горчакова, дожившего до открытия в Москве памятника Пушкину в 1880 году. «Уже после смерти Пушкина прошло больше лет, чем Пушкин прожил, а разговоры поэта с министром все не прекращаются». Достигнув к концу своей карьеры всего, что можно было достичь человеку в Российской империи, Горчаков терзается вопросом: «А что такое он сам? И что действительно важно на этом свете? На одной чаше весов — канцлер, проливы, договоры... На другой — лицейские посвящения Пушкина, строчки из «19 октября», встреча в псковской деревне осенью 1825 года». Для канцлера ответа нет. Отсюда его терзания. Для Эйдельмана ответ очевиден, но он не навязывает его читателю, а лишь показывает, что Горчаков — человек декабристской эпохи. Этим объясняется и то, почему ему было плохо в царствование Николая 1, и почему он оказался востребованным в эпоху Александра II, в чем-то напоминающую «дней Александровых прекрасное начало».

Лунин — любимейший герой Эйдельмана...

с него и началось его изучение декабристов. Лунин, который по его собственным словам, «не участвовал ни в мятежах, свойственных толпе, ни в заговорах, приличных рабам», был внутренне близок Эйдельману прежде всего тем, что мог как никто из декабристов превратить мысль и слово в орудие борьбы, требующей ничуть не меньше бесстрашия, чем прямое военное выступление. Его смерть, в изображении Эйдельмана, загадочна и закономерна одновременно. Загадочна потому, что нет документов, а закономерность ее в том, что Лунин — фигура совершенно невозможная в николаевской России. Эйдельман не склонен внушать читателю мысль, что убийство Лунина, если таковое и произошло, было инспирировано из Петербурга. Вполне достаточно, что Николай I упек его в Акату некую тюрьму. Но для Эйдельмана важно то, что ни Акатуй, ни даже сама смерть не смогли заглушить лунинский голос, дошедший до России через Вольную типографию Герцена. В одном из своих докладов Эйдельман предположил, что именно личность Лунина повлияла на формирование герценовской концепции декабристов. Трудно сказать, насколько это так относительно Герцена, но эйдельмановские представления о них, безусловно, во многом были обусловлены влиянием на него лунинской личности.

Одна из любимейших эйдельмановских тем — встреча поколений...

И вот А.И. Одоевский встречается с М.Ю. Лермонтовым, сосланным на Кавказ. Но ни декабризм Одоевского, ни его поэтическое творчество не нашли отклика у Лермонтова, было лишь непонимание, то, которое разделяло поколение отцов и детей — людей Александровской и Николаевской эпох. Хотя «его личность, тихая, благородная, веселая, погибающая...» осталась не только в памяти поэта и других знавших его людей, но и стала, по верному замечанию Эйдельмана, «крупнейшим вкладом <...> в отечественную культуру».

Ближайшее к декабристам поколение, если не считать Герцена и Огарева, не приняло декабризм как обшественное явление. Видимо, это закономерно: дети, как правило, плохо понимают родителей. Но уже следующее поколение на волне общественного подъема с восторгом встречает возвращающихся из Сибири изгнанников. «1860-е годы, оказывается, куда более похожи на 1820-е, чем 1840-е. История сделала виток — упадка, усталости, николаевской тишины нет и в помине, опять подъем, снова надежды — и молодежи 1860-х очень понятны молодые старики. Возвращающиеся из Сибири».

Эйдельману не свойственно линейное изображение истории. В его представлении, это скорее клубок, где все перепутано и взаимосвязано. От убийства Павла I тянется нить к декабристам и Пушкину и дальше к Лермонтову и Толстому. И тогда история предстает как некий текст, структуру которого составляют живые человеческие отношения.