Знание-сила, 2001 №11 (893)

Все эти черты советской ментальности сложились, конечно, не только в коммунальном сообществе, но и в нем тоже, в нем особенно ярко. Они проявляются и теперь. Да, все рвались из коммуналок, хотя и в разной степени. Обратите внимание: кооперативы первоначально были заселены главным образом интеллигенцией, особенно болезненно реагировавшей на отсутствие приватности, на зависимость: инженеры, врачи, научные работники зарабатывали не больше работяг, а меньше, но готовы были идти на любые жертвы, только чтобы вырваться из коммуналки. Любая статистика покажет вам прямую зависимость между уровнем образования и вступлением в ЖСК. А прежние «богатые», вроде зав. базой, кооперативов не строили, они получали отдельные квартиры другими путями. Остальное население коммуналок, разумеется, тоже мечтало об этом, но потребность их оказалась не настолько настоятельной, и они ждали государственных бесплатных квартир; многие ждут и до сих пор.

Так вот, хотели отдельного жилья все, но далеко не все оказались готовы к тому, чтобы в нем жить. Тут пересеклись два мощных фактора: та самая советская ментальность, о которой мы говорили, и метаморфоза власти, к середине семидесятых годов окончательно превратившаяся в анонимную бюрократическую систему.

Старый довоенный и послевоенный дом с коммунальными квартирами был относительно замкнутой целостной системой. Он отапливался собственной котельной, имел своего коменданта, который следил и за дворником, и за тем, чтобы вовремя было заготовлено на зиму топливо, и за пропиской – короче говоря, власть в отдельно взятом доме была персонифицирована, с ней вступали в сложные взаимоотношения, над нею издевались сатирики, от нее терпели унижения простые граждане, но дворы и лестницы были чистыми.

Поначалу, только переехав в свои новые отдельные квартиры, люди пытались обживать пространство и за дверью этих квартир, на лестницах, в подъездах, во дворах: что-то сажали, благоустраивали, создавали детские плошадки. Но жилишно-коммунальное хозяйство к ссредине семидесятых годов организовывалось уже подругому, и люди столкнулись с некой новой анонимной и совершенно равнодушной к ним силой низовой бюрократии. Службы вынесены из дома, чинить кран приходят каждый раз разные люди, которые в конце концов ни за что не отвечают, а если и отвечают, то уж во всяком случае не перед жильцами. В моем доме на моих глазах всякое самодеятельное благоустройство двора прекратилось после того, как его четыре раза перекопали, меняя какие-то трубы и коммуникации и совершенно игнорируя всю эту самодеятельность.

Отчуждение приняло тотальный характер: все, что за дверьми моей квартиры, есть территория ничейная, на ней можно гадить, можно спокойно смотреть, как гадят другие. Это одновременно и готовность снижать свои потребности до минимума, и своего рода негласный общественный договор с властью: мы мало платим за содержание нашего жилья в порядке, зато мы терпим халтурное исполнение вами ваших обязанностей. С жилищно-коммунальным хозяйством дела у нас хуже, чем с ВПК, во всяком случае расходы на нее много больше, чем на армию. Система оказывается нереформируемой, она даже не воспроизводится больше, она просто деградирует. И неизвестно, сколько будет продолжаться это сползание: собирались перейти на полную оплату жилишно-коммунальных услуг через семь лет, теперь ясно, что не вындет, отложили пока на пятнадцать лет: люди не скоро будут зарабатывать столько, чтобы действительно содержать собственное жилье.

А пока сохраняется эта разлагающаяся система, сохраняется и двойственное положение жильцов, которые все-таки до сих пор скорее жильцы, чем собственники. И в значительной степени прежняя коммунальная ментальность – сжимание потребностей, зависимость от власти, понимание бессмысленности всякой инициативы – тем самым воспроизводится.

Она дает себя знать и в других сферах. Потребности недавних выходцев из коммуналок, жителей домов с вонючими лестницами и захламленными дворами слишком низки, чтобы желать действительно чего-то другого (нет ни аристократии, ни массового открытого и достижительского общества), у этих людей трудно разбудить стремление много работать, много зарабатывать и как-то выскочить из этого порочного круга. Появились новые образцы богатой жизни, представление об иных стандартах потребления, прежде всего их демонстрируют зарубежные фильмы и телесериалы. Но все это существует само по себе, «для любования», и не имеет отношения к повседневной жизни большинства, поскольку никаких механизмов достижения такого уровня жизни фильмы, разумеется, не дают.

Зависть, обнаруженная Утехиным в подкладке коммунального быта, теперь переадресована «новым русским», любому, кто чего-то добился, по глубокому убеждению людей пожилых, исключительно нечестными способами. Завидуют обладателям качеств, благ, общественного признания. Все это – блага, качества, квалификация – воспринимается как безусловная ценность, но завидующий как бы отказывается принимать во внимание, как, благодаря чему все это получено. Он не обсуждает или отвергает социально принятый порядок или основания, по которым дано обладать или приобретать все эти блага. Отношение двусмысленное, амбивалентное, противоречивое.

Это зависть не просто к кому-то (хотя часто и она может фокусироваться на конкретных людях и вызываться определенным набором наиболее престижных вещей, благ, привилегий, например, машинами каких-то марок, квартирами особого типа).

Такая зависть блокирует принятие любых форм социального неравенства, кроме тех, что распределены строго по уровням жесткой иерархии, привычной для общественного сознания. Так подавлялась проснувшаяся предприимчивость, достижительность, поскольку их результат априори ставился под сомнение. Зависть стала мошным механизмом регрессии. Завидующий, лишая легитимности достижения других, блокирует и собственные усилия.

Зависть – одно из самых сильных социальных чувств, и довольно слабо исследованное. Между тем, как мы полагаем, именно она в значительной степени определяет сегодняшнюю коллективную депрессию. Зависть может «работать» социальным регулятором, который ограничивает личные достижения, и одновременно сплачивать общество в едином отношении к растущему социальному неравенству, вызванному быстрым ростом благополучия и подъемом отдельных людей и целых групп.

И не стоит говорить о солидарности, порожденной коммунальным сообществом или вообще социалистическим бытом. Видели по телевизору наводнения в Ленске или в селах на Алтае, в Приморье? Одна и та же картина – вода по самую крышу, а люди сидят на ней, стерегут свое добро – от кого стерегут? Это же маленький город, все всех знают…