Знание-сила, 2001 №05 (887)

– Можно или нельзя – этого я не смогу сказать. Важнее другое: мы этого и не требовали. И вовсе не из-за робости. В 1988-1989, при основании «Мемориала», была дискуссия, и бурная. Тогда решили: зачем сажать в тюрьму этих стариков – надо назвать все их имена, и хватит. То есть как бы публично заклеймить, но от уголовного преследования отказаться. Проявить гуманизм к старикам. Между прочим, Сахаров эту позицию отстаивал, и это сильное влияние на всех оказало. Теперь многие считают, что мы были не правы, ошиблись. Но тогда-то была эйфория, казалось, что все само собой повернется. Так что ни одного суда по поводу преступлений против правосудия в новую эпоху не было.

– Вы считаете, нам необходима была люстрация?

– Люстрация? Не знаю… Десять лет назад я был ее твердым противником. Люстрация – это дискриминация по определенному признаку. Для этого прошлый режим официально должен быть признан преступным. И всеми осознан как таковой. Это база. А это признание гораздо легче провозгласить, когда прошлый режим осознается большинством как чуждый, навязанный извне, оккупационный. Так и считали все в странах соцлагеря: мы не виноваты, мы – жертвы, все зло – от НИХ. Оккупанты плюс коллаборанты – вот и все виновные, остальных это не касается. Отсюда и вывод: оккупанты должны уйти, а своих «коло» – партийцев, гебешников надо люстрировать. Занимал определенную должность в определенной системе – не имеешь права столько-то лет работать в государственной сфере, избираться в парламент. Выглядит логично, но тут много несправедливостей скрыто. Невозможны репрессии (пусть даже такие) по групповому признаку, мы этого в нашей истории наелись. Я и был против. Хотя многие достойные люди, Галина Старовойтова например, считали, что люстрация необходима. В Чехословакии люстрацию провели; не знаю, насколько она им помогла устроить все по-новому. Но у нас-то все по-другому.

Конечно, туг все зависит от взгляда на прошлое. У Солженицына: жила себе Россия – и вдруг откуда-то взялись большевики. Откуда-то снаружи, с Запала что ли, на парашютах сброшены на нас и хитростью и коварством захватили страну. Если так, то люстрация возможна. А если мой дедушка, моя бабушка…

Основной мотив множества публикаций восьмидесятых-девяностых: мы построили великую страну и мы же были всегда жертвами. Чьи жертвы? Кто тиранил, кто жить по-людски не давал? Кто, собственно, виноват? Если считать, что нам тот режим, при котором мы три четверти века прожили, никто не навязал, что мы сами все это устроили – какая уж туг люстрация…

Впрочем, возможности объявить этот режим преступным это никак не мешает.

Заметьте, ведь и сегодня во всем виноваты «они». Хотя и страха того нет. что раньше. И люди свободно голосуют за того или другого кандидата – в президенты, в губернаторы, мэры. А потом все эти высокие чиновники видятся им виноватыми во всех их бедах. И люди говорят – «это все они», и проклинают «их», и ненавидят. Но о своей ответственности даже и не думают. Как почувствовать ответственность за прошлое, за времена и события, в которых ты прямого участия не принимал, не принимая на себя ответственности за нынешний день? Да хотя бы и за свой голос, отданный невесть кому на выборах. Человек живет в Истории, а она и стародавнее, и вчерашнее, и сегодняшнее – это ведь единый процесс. Как и ответственность – едина. Но большинство по-прежнему ощущают себя только жертвами.

– Вы считаете, что сегодня уже никого ничем не проймешь? Опоздали?

– По большому счету, опоздали лет на тридцать. Вот если б в 56-м началось… Дед, прадед – это не отец, они где-то совсем далеко. А наше поколение родителей вроде бы не совершало преступлений – просто жили в рамках системы, так или иначе ей служили. Хотя и без всякого вдохновения. Конечно, в семидесятые годы тоже кое-что происходило, кого-то забирали, коснулось впрямую это сравнительно маленького круга людей. А что вокруг царствовали ложь и бесконечное лицемерие, а мы вроде как помалкивали, так ведь никто и не подписывался в герои… Ощутить причастность к обыденной лжи или там к обыденной трусости, или к цинизму – с этим разбираться еще трудней.

– И все-таки есть, наверное, какие-то вечные болевые точки?

– Да, конечно. Вы вот попробуйте покуситься на какой-нибудь из национальных мифов. Троньте великий миф о великой войне, попробуйте. Напишите, например, о взятии Калининграда-Кенигсберга: сколько тысяч немок там было изнасиловано, сколько было убийств и мародерства, что мы вообще творили, войдя в Германию, – вытащите все это и посмотрите, что будет. Устройте на эту тему выставку (только где материалы найти?!), и получите возмущение…

Это трудный путь, что и говорить. Даже для немцев теперь, после всего, что с ними произошло, что они передумали и перечувствовали, – даже для них каждое новое открытие чьей-то личной причастности к преступлениям тех лет – ужасно. Знаете о знаменитой выставке 1997 года, посвященной вермахту? К тому времени все в Германии давным-давно выучили,что преступники – это СС, а в вермахте служил каждый дедушка, это ведь просто армия, не карательная организация. К ней даже не очень относятся рассуждения о неправедной войне – положим, война в Афганистане неправедная, все так считают, но если человек хорошо на ней воевал, он молодец, и этим вполне можно гордиться: куда родина послала моего отца, там он и воевал, все по-честному.

И вот на выставке им предлагают документы о том, как солдаты вермахта сжигают людей и деревни, насилуют, убивают – и все это вызвало настоящий шок, к этому оказалась не готова даже Германия. Массовому возмущению предела не было. Началась очередная бурная дискуссия, одна из самых яростных исторических дискуссий после войны.

У нас подобная выставка о взятии Кенигсберга вызвала бы еще больше шума.

Одни вас запишут во враги России и фальсификаторы, другие скажут, что это ответное насилие, и в этом будет с воя правда – но все же понимают, что все равно лучше бы так не делать. Сталин дал озверевшим людям выпустить пар – ведь сначала за это ничего никому не было, это позже, чтобы сохранить управляемость армии, порядок устанавливали очень жестко.

Так вот. после такой выставки, если бы она была убедительной и научно корректной, вы могли бы разговаривать с детьми и внуками тех, кто там был, с потомками солдат. Они же никогда не поверят, что их дедушка грабил и насиловал, но начнут снова расспрашивать дедушек. А эти расспросы и раздумья нал ответами и рождают ощущение сопричастности истории. Правда, сколько тех солдат осталось, уже восьмидесятилетних… Только не думайте, что я хочу рассорить дедов с внуками; я хочу, чтоб внуки над жизнью дедов задумались, ощутили бы свою сопричастность к ней. Только к реальной жизни, а не к мифологической.