Знание- сила, 2000 № 11

Г. Богомолов. Апокалипсис. Утро первого дня сразу после… 1996 г.

Типичный признак и любимая тема Постмодерна – утверждение прав человека. Эти права он мыслит вполне традиционным образом – так, что и Модерн бы ничего не возразил. Они – изначальные, врожденные, естественные, равные для всех. Но более того: они гораздо важнее любых интересов государства и вообще чего бы то ни было, превосходящего человека. К науке, например, тоже теперь выдвигаются этические требования, призывы к ответственности, к диалогу с природой… и, самое-то главное, избави боже, чтобы не навязывала единую модель понимания действительности. Это уже тирания.

Все человекосоразмерное притягивает. Гуманитарная мысль, в том числе и вполне академичная, осваивает темы вроде «времени и пространства в человеческом измерении», «гуманитарной географии».

За увлечениями «многообразием» стоит большая тяга к «общечеловеческому». Правда, оно уже понимается не так, как это предлагал Модерн. Принято думать, будто человек освободился от диктата «глобального» и универсального, оттирании больших целей и может уже жить для себя – на дворе эпоха частной жизни во всей полноте ее смыслов. И человек имеется в виду уже другой. Это не героический, экспансивный, торжествующий человек, восходящий к временам и идеалам Ренессанса, который звучит гордо. Это человек частный. Он хрупкий, может быть, даже ущербный, но это уже не ставится ему в вину: нет превосходящей его Инстанции, которая могла бы его обвинить. И звучит он очень тихо* А часто и вовсе молчит. Больше всего он, пожалуй, хочет, чтобы его оставили в покое.

М. Тарасюк. Гостиный двор. 1996г.

Да, «субъект умер» (как стало ясно с момента выхода статьи Р. Барта «Смерть Автора» все в том же 1968-м), но человек-то жив: он пробует жить, не будучи субъектом, не возлагая на себя обязательств субъекта. И субъективность живет с такой активностью, какая эпохе классического антропоцентризма не являлась и в страшных снах. Именно она позволяет читателю даже задавать смысл тем текстам, которые он читает, он, собственно, и оказывается источником смысла, а вовсе не автор (который «умер» и остался «скриптор», безлично транслирующий читателю материал для будущего смысла). Не случайно излюбленные литературные жанры времени – словари, энциклопедии, тексты-лабиринты, примечания к несуществующим текстам: читатель, блуждая по ним, решает, в каком порядке и направлении все это читать и что пропускать. И любое его решение будет правомерным!

Впервые за много столетий новизна (традиционная европейская ценность) стала представать в облике отказа от новизны – и даже провозглашения ее невозможности. Все уже сказано, существует некий набор элементов – пусть огромный, но все равно в конечном счете ограниченный, – из которого и остается теперь черпать комбинируемое. Постмодерн берется инвентаризировать культуру – лет примерно за две тысячи. Конечно, это сопровождается уничтожением, «схлопыванием» дистанций.

Молодые бунтари 60-х требовали «рая немедленно». Люди следующего десятилетия уже чем дальше, тем больше чувствуют, что будущее было вчера.

Искусство, верное чувствилище культуры, делает одним из своих важнейших приемов цитирование – авторский монтаж фрагментов уже существующих культурных текстов. Это теперь не просто полноцепное культурное действие, но, можег быть, самое полноценное! У выражения авторской личности появляются возможности, отличные от прежних. Она проявляется в языковых играх, импровизирует на темы чужих сюжетов и образов. Можно и нужно имитировать чужие стили, комбинировать их в каком угодно порядке. Искусство больше не хочет ни переделывать мир, ни создавать его заново. Оно играет с готовым, и его свобода теперь – в этом. Единственная область, в которой возможно хоть что-нибудь новое, – это бесконечное переопределение себя по отношению к старому, новые и новые рекомбинации его элементов, которые вынимаются из прежних контекстов и могут теперь принять какое угодно значение.

О. Янушевский. «Томагучи»

Массовому сознанию думающих и читающих непрофессионалов тоже симпатичны идеи поиска корней, возрождения традиций и вообще все, вписывающееся в стилистику «ретро». Готовая цельность форм прошлого дает рядовым обитателям культуры успокоение посреди дезориентированности Постмодерна. Массово читаются биографии, мемуары, исторические романы; находят сочувствие переиздания классики, слушается старая музыка. В этом уютно.

Европейская мысль издавна занималась обнаружением скрытых смыслов и обусловленностей в текстах, наивно принимающих себя за прямое и непосредственное высказывание – чтобы пробиться к подлинности, которая за всем этим стоит. Теперь нечто внешне подобное делается совсем с другими целями – чтобы доказать, что ничего подлинного нет и быть не может; вторичностъ изначальна. Чувство подлинности – а вслед за этим и идея его – если и не уходит из культуры совсем, то, во всяком случае, сильно в ней ослабевает.

Именно поэтому такое большое впечатление на современников произвели французы-постструктуралисты во главе с Жаком Деррида. Они создали своего рода философию вторичности. «Ресурсы» классического европейского разума исчерпаны. Они предложили альтернативу этому разуму и его метафизике, которая стала невероятно популярной – деконструкцию: текст уличается в несамотождественности. В нем выявляются опорные понятия и слой метафор, которые оказываются следами его перекличек с другими текстами, фактически – его зависимости от них. Язык неизбежно многослоен, уже при своем возникновении он содержит в себе едва ли не все остальные тексты. Он – их след, след их следов. И классическая метафизика вся насквозь такова, поэтому ее претензии на полное описание Реальности совершенно несостоятельны. Не Истину отражает она, а бесконечное количество иных разнородных текстов.

Одним из самых распространенных занятий гуманитарного мышления становится выявление культурной обусловленности и культурной истории того, у чего, как казалось раньше, никакой «истории» и быть не могло. Это – многообразные исследования по истории чувств (классический пример – «Любовь и Запад» Дени де Ружмона, выдержавшая огромное количество изданий), безумия, болезней, наказаний, власти (все – Мишель Фуко), детства, смерти (Филипп Арьес). способов обозначения, вытеснения смерти из социального пространства и сознания (Жан Бодрийар), науки (постпозитивисты), форм знания вообще…