Грэм Робб - Жизнь Гюго

Виктор Гюго – Леони Биар : «Я останусь наедине с воспоминаниями о тебе… Я вижу вокруг все восхитительные следы твоего пребывания, расстеленную постель, комнату в беспорядке, табурет, на который ты клала ноги, подушку, которая хранит отпечаток твоей восхитительной головки… Я буду свято чтить очаровательный маленький беспорядок, который ты оставила после себя» {705}.

В те дни нежный фетишизм Жюльетты носил более земное, домашнее свойство, что подчеркивает разницу между двумя романами.

Жюльетта Друэ – Виктору Гюго : «Я допила остатки вина из твоего бокала и доем оставшийся после тебя кусочек куриного крылышка. Я буду есть твоим ножом и пить из твоей ложки. Я целовала пятно, на котором лежала твоя голова. Я поставила твою трость в своей спальне. Я окружаю себя и пропитываюсь всем, что было близко тебе» {706}.

По иронии судьбы, Жюльетта часто жаловалась на свой плохой стиль: «Только в постели я чувствую, что могу состязаться с тем изобилием и богатством твоего языка, которого мне совершенно не хватает, когда я обута и в корсете» {707}. Еще прискорбнее, что Гюго вовлекал в обман Леони: «Вот письмо от той бедной девушки, о которой я тебе рассказывал. Посылаю его тебе вместе со своим ответом… Пожалуйста, отнеси его на почту… Штемпель убедит ее в том, что я уехал за город» {708}.

В воображаемой Гюго Вселенной расстояние между трусостью и смелостью было небольшим: и то и другое подразумевали презрение к обычным правилам поведения. Уловки, с помощью которых создается произведение искусства, можно применить и для того, чтобы удовлетворить какую-либо потребность, в то время как преобладающее отношение к другой половине человечества создавало впечатление нравственной свободы. Однако величественные картины несправедливости в «Отверженных» доказывают, что в глубине его души, словно зарытый клад, прятался стыд. «Благородные духи! – пишет он в одной из редких вставок от первого лица в «Отверженных». – Вы часто дарите нам ваши сердца, а мы берем ваши тела» {709}.

Впрочем, последнюю часть фразы, возможно, следует читать как отголосок хвастливых бесед с друзьями-мужчинами. Потенция великого поэта – вот уже сто лет любимая тема французских критиков. Независимо от того, как к ней относятся – с благоговением или с отвращением, – все сходятся в одном: в постели Гюго отличался от среднего представителя человеческого рода. При этом никто, кроме отпетых женоненавистников, не подвергает сексуальность Жюльетты такому же пристальному анализу. Тем не менее Гюго начал выдумывать всевозможные предлоги – от ее месячных до своего лечения. Он утверждал, что врачи предупреждали его о потенциально опасном действии оргазма. Жюльетта жаловалась, что ее кошка Фую проводила в ее постели больше времени, чем Гюго {710}. Ей не хватало еды, топлива, денег и секса. Она угрожала отрезать его «отросток» {711}. Она расширяла репертуар, обещала пить его «нектар» и пыталась подбодрить «человечка», чтобы тот вел себя как любовник {712}. Но, как показывает внимательное прочтение писем к Леони, человек, живший на три семьи, пустился в гораздо более увлекательное и лакомое приключение.

Одиннадцать стихотворений, в основном написанных в 1844 году и опубликованных посмертно, образуют небольшой корпус под условным названием «Мадам Биар». В огромном общем потоке поэзии Гюго они почти незаметны. Сейчас их можно выделить лишь потому, что один из душеприказчиков Гюго расположил их последовательно в одной папке {713}. Стихи, посвященные мадам Биар, буквально дышат сексуальностью и являют собой хороший пример того, что Верлен назвал типичными любовными стихами Гюго: «„Вы мне нравитесь. Вы жаждете меня. Я люблю вас. – Вы сопротивляетесь. Убирайтесь!“ … Радость плоти – и очень громкий крик» {714}.

В первом стихотворении цикла (29 декабря 1843 года) Гюго любезно объявляет о разрыве с литературной традицией: «Любовь больше не тот древний лежащий Купидон, / Неопытное голое дитя с шорами на глазах» {715}. В отличие от всей его любовной лирики героиня стихов, посвященных мадам Биар, либо обнажена, либо вот-вот обнажится. Если не считать солнечного воскресного дня в постели, действие почти всегда происходит на фоне звездного неба (сила обстоятельств). «Мрак», окружающий свет их счастья, относится не к Леопольдине, но к тому, что никому из них нельзя уйти и жить на «чудесном необитаемом острове» {716}. Большие глаза Леони появляются во всех стихотворениях, кроме двух, но их цвет Гюго ни разу не упоминает; вот еще одно свидетельство странности его зрения, благодаря которой его эскизы так тонки и так видно вмешательство сознания в реальность {717}. Зато он описывает цвет ее лица. В одном случае оно «то бледнеет, то краснеет» – довольно редкое для того времени косвенное описание оргазма, «сладкого забвенья, известного лишь ангелам».

Стихи, посвященные мадам Биар, помогают понять, что секс для Гюго во многом был созерцанием . Тело Леони он сравнивал с треножником сивиллы. «Разум, – написал он однажды, – это ум, который упражняется. Воображение – это восставший разум» {718}. Проникая в ее тело, Гюго нырял в «небесный свод», который открылся для него после гибели Леопольдины. Именно в могиле, символом которой стала для него постель Леони, он постиг мифологический смысл, заложенный в смерти дочери:

«Когда я обладаю тобой, когда держу тебя, обнаженную, в своих объятиях, я больше не мужчина, а ты больше не женщина, мы два суверенных существа, императоры рая!

Чувственное наслаждение протекает среди духовного наслаждения… Мои глаза наполнены звездами, мой рот наполнен благоуханием. Я чувствую, что умираю – умираю той смертью, в которой жизнь.

Я проникаю в тебя… О, восхитительное созерцание! Для меня ты прозрачна. Сквозь твою одежду я вижу твое тело, а сквозь твое тело я вижу твою душу.

Так держишь ты мое сердце в своих когтях, о, прекрасная победительница, как орел держит добычу.

Мне не хватает слов. Это невыразимая, божественная форма жизни. Разве я сказал «божественная»? Я счастливее, чем Бог, ибо у Бога нет жены!»

Заслуживает внимания кажущееся отсутствие наркотиков в жизни Гюго. Постель Леони стала источником нового вида галлюциногенной смеси. Письма Гюго наполнены чем-то похожим на образный ряд сюрреалистов и забегают на несколько лет вперед даже по сравнению с его собственными стихами. Ближе всего в его опубликованных трудах находятся таинственные стихи 1850-х годов: «Прозрачный череп [поэта. – Г. Р. ] полон душами, телами / И мечтами, чей свет можно видеть снаружи» {719}.

Изменчивая Леони стала для него тайной дверцей, ведущей назад, к ощущению целостности, которое он обрел в Природе и на переполненных улицах большого города {720}. Если не видеть названия стихотворения, иногда трудно бывает понять, что оно описывает – интимную близость или религиозные медитации.