Грэм Робб - Жизнь Гюго

В Сомюре Гюго спросил газету. Автор косноязычной статьи в «Веке» намекал, что Франсуа-Виктор, сын Гюго, тоже утонул. Жюльетта уверяла его, что это неправда. «Он выглядел так, словно вот-вот умрет… Потом он захотел прочесть все ужасные, трогательные подробности той чудовищной катастрофы».

Прошло три дня, прежде чем они добрались до Парижа. Гюго бросился на Королевскую площадь; оказалось, что Франсуа-Виктор жив. Погибших похоронили в Вилькье. Адель Гюго сидела в гостиной, прижимая к себе прядь волос, срезанную с головы дочери. Гюго отвечал на письма и принимал посетителей. Платье, в котором утонула Леопольдина, сложили в вышитый мешочек. Гюго надписал его: «Одежда моей дочери, в которой она погибла. Священная реликвия».

В нескольких улицах от Королевской площади Жюльетта ждала новостей и молилась, чтобы Леопольдина позаботилась о своих родных. Через несколько дней Гюго принес ей несколько «реликвий» и поручил записать все, что они видели последние недели путешествия. На обратном пути он пронумеровал страницы записной книжки, которые так и остались незаполненными.

Эти пустые страницы оказались непреодолимым искушением. Перед лицом смерти спотыкается даже научная честность. Сто пятьдесят лет неправильно понимаемого сострадания породили историю о том, что Гюго истолковывал гибель дочери как наказание свыше. Он изменял жене, пренебрегал детьми, совершал дорогие заграничные поездки с любовницей. В результате у него навеки отняли дочь. Довольно подозрительно, впрочем, то, что основным свидетельством, на которое принято ссылаться, служит письмо Бальзака будущей жене. В декабре он приехал к Гюго, чтобы просить его голосовать за него при вступлении во Французскую академию: «Виктор Гюго состарился на десять лет! Возможно, он воспринял гибель дочери как наказание за четверых детей, которых он прижил с Жюльеттой [sic. – Г. Р. ]. Он всецело за меня и обещал мне свой голос. Сент-Бева и де Виньи он терпеть не может» {685}.

Дела шли как обычно. Единственный намек на то, что Гюго считал, будто он «наказан», появляется гораздо позже. В одном стихотворном отрывке он просит Леопольдину не винить его за то, что он «целовал» других женщин {686}. И все же замкнутое, одряхлевшее лицо на портретах, сделанных в ссылке, отмечено печатью большого несчастья, точнее, череды бедствий.

Гюго много лет не прекращал скорбеть. В нем, подобно паразиту, поселилась одна мысль. Он знал одно: Бог лишил его дочери без всякой явной цели. На его пути, открыто посвященному нравственному улучшению человечества, возникло препятствие, поставленное высшей властью. Чем больше он старился внешне, тем больше его разум погружался в детство и тем больше он гордился тем, что его отец – генерал Гюго: «Не может быть… что я лучше отца / Или что человек больше Бога!» {687}Разочарование в Отце Небесном – ценный ключ, который помогает понять на первый взгляд отвратительное поведение Гюго в последующие годы: грех и пороки для него были бесконечно предпочтительнее мысли о злом Создателе.

Тем временем Гюго необходимо было как-то держаться на публике. Сочувствующие поэты наперебой писали стихи о катастрофе в Вилькье, как будто Французская академия объявила конкурс, и Гюго вынужден был благодарить всех за «одновременно душераздирающие и восхитительные строки» {688}. Скульптор Давид, вспомнив свой замысел о памятнике Нельсону, захотел отлить в бронзе злополучную яхту. Она должна была стоять на четырех гробах; внизу он хотел изваять «две руки, вцепившиеся в борт, то есть изобразить то, что случилось на самом деле… ибо лишь с величайшим трудом удалось разжать руки несчастной утонувшей женщины: они практически впечатались в дерево» {689}.

Отвечая на чужие представления о собственном отчаянии, Гюго находил для своих почитателей вполне уместные, оптимистические ответы. 23 сентября он написал критику Эдуару Тьерри, который только что лишился отца: «Склоним головы под рукой, которая уничтожает… Смерть приносит откровения. Тяжелые удары, раскрывающие сердце, раскрывают и разум. Вместе с болью в нас проникает свет. Я человек верующий. Я верю в жизнь после смерти. Может ли быть иначе? Моя дочь была душой. Душой, которую я видел и, если уж на то пошло, к которой прикасался… Даже в нашем мире она явно жила высшей жизнью… Я страдаю так же, как и вы. Надейтесь так же, как и я» {690}.

Как ни странно, взвешенные письма Гюго, как и идеальные александрийские стихи, написанные на обратном пути в Париж, часто цитируют в доказательство того, что он горевал неискренне. Те, кто ожидали увидеть, как слезы буквально градом льются из глаз человека, понесшего тяжелую утрату, недоумевали. Первые стихи, которые написал Гюго менее чем через два месяца после несчастного случая, невозмутимо и доброжелательно восхваляли жизнь {691}: девочка сматывает нить на веретено, а ее бабушка клюет носом у прялки; поэт, сидя на природе, «прислушивается к лире внутри себя», в то время как легкомысленные цветочки мерцают и покачиваются, как хорошенькие девушки. «Смотри, – говорят они, – вот идет наш возлюбленный!»

Судя по тому, что Гюго исправил даты создания этих стихов, чтобы они соответствовали будущей хронологии, он сам, как и его критики, был поражен неспособностью своего разума реагировать «как положено».

В конечном счете гибель Леопольдины скажется на его творчестве самым благоприятным образом. Трагедия подвела его к убеждению гораздо более мощному, чем размышления о личных качествах Бога. Он пришел к выводу, что Вселенная не равнодушна, но образована из той же материи, что и человеческий мозг. Такая догадка и раньше мелькала в его стихах. На протяжении всего его творчества самые плодотворные месяцы выпадают на апрель, май, июнь, июль, август и октябрь. Самыми «бедными» с точки зрения стихов были сентябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль и март. Самый «урожайный» месяц в году всегда июнь, а самый «скудный» – февраль. На стихотворца Гюго, «возлюбленного» маленьких цветов, куда глубже действовала ежегодная смерть Природы, чем смерть родной дочери {692}.

Такую подверженность затаенному влиянию, а не только взлетам и падениям повседневной жизни, в обществе считают недостатком, когда человек ощущает почтительную близость со Вселенной в целом, но практически не замечает тех, кто находится рядом с ним. И все же именно такое свойство объясняет, почему Гюго решил покончить с отчаянием, создав миф из смерти дочери и говоря о слиянии мужского и женского начала в загробной жизни. По «официальной» версии, Шарль Вакери, увидев, что Леопольдина обречена, держался за нее, когда она тонула. Такой конец перекликается с «Собором Парижской Богоматери», написанным за тринадцать лет до трагедии: «…нашли два скелета, из которых один, казалось, сжимал другой в своих объятиях. Один скелет был женский, сохранивший на себе еще кое-какие обрывки некогда белой одежды…»