Эсме Швалль-Вейганд - Дар. 12 ключей к внутреннему освобождению и обретению себя

Дед стал штурмовиком в двадцать лет, то есть в 1927 году он вступил в организацию «Штурмовые отряды», или СА (Sturmabteilung, SA), — первые военизированные формирования нацистской партии, созданные для преследования евреев. Разбивая камнями окна, поджигая жилые кварталы, штурмовики создавали в городах атмосферу страха и насилия и способствовали приходу Гитлера к власти. Дед вышел из организации в 1930 году — именно тогда он и отправился в Чили, — но через несколько месяцев, вернувшись в Германию, снова присоединился к СА и даже получил повышение, став командиром группы. Тогда же он вступил в нацистскую партию, что, естественно, способствовало его продвижению: в 1933 году он уже работал во Франкфурте в финансовом управлении и был назначен бургомистром деревни под Франкфуртом. Андреас хорошо запомнил, как отец указал на имя Герман Нойман — два слова, четыре слога, вместившие в себя то темное наследие, которое досталось ему, его внуку.

— Я ношу его имя, — говорил он мне. — Мои клетки унаследовали его клетки. С точки зрения чего-то основополагающего я представляю собой результат — продукт — того, что случилось.

Сама его личность казалась ему оскверненной.

В наши дни история несколько повторяется. В то время как Андреас наконец восстановил правду о своем деде, набирало силу движение ультраправого толка в восточной, экономически более слабой части Германии.

— Я видел фотографии, — говорил он, — и знаю, как толпы людей выходили на улицы саксонского города Кемница и протестовали против засилья беженцев, как травили там мигрантов. Теперь я, кажется, понимаю, что мой дед делал то же самое.

Он официально сменил второе имя Герман , взяв имя Филеас в честь Филеаса Фогга, героя романа Жюля Верна «Вокруг света за восемьдесят дней» — книги, пробудившей в нем в детские годы любопытство к миру. Смена имени стала для Андреаса значимым актом — он продемонстрировал, что дистанцируется от деда, что разрывает какое-либо отношение к тому злу, которое связано с его именем. Этим жестом он заявил: «Да, я внук Германа, но не хочу носить его имя».

По словам Андреаса, он до сих пор пытается освободиться от бремени прошлого. Прежде всего это неумолимый стыд за то, что в нем течет кровь преступника, что он появился на свет в результате тех выгод и привилегий, которые дед получал за причиненный вред другим, за то, что творил беззаконие. Это коллективное чувство вины — и, к несчастью, его вынуждены нести многие немцы. Если вы немец, если вы принадлежите народу хуту, если вы потомок любого из тех, кто насаждал апартеид и другие расовые сегрегации, кто проводил геноцид и другие систематические акции истребления, насилия и беззакония, — я говорю вам, что то были не вы . Возложите вину на совершавших преступления, а за себя решайте сами.

— Вы хотите и дальше подбирать все это? — спросила я Андреаса. — И как долго вы собираетесь носить это в себе? Какое наследие вы сами хотите оставить?

Мы так и будем держать ответ за прошлое? Может быть, мы найдем возможность все-таки освободить от этой ноши как своих близких, так и самих себя?

До поездки в Европу вместе с Одри я даже не представляла, насколько этот вопрос мучил и мою дочь.

Ни Одри, ни я не помним, чтобы кто-то из нас затрагивал тему моего прошлого, когда она была ребенком. Она узнала о холокосте в воскресной школе и сразу спросила о нем Белу. Он сказал, что я была в лагере смерти Аушвиц. И для нее вдруг все встало на свое место. Она чувствовала, что в семье присутствует что-то, о чем не говорят, и знала, что в этом таится боль. И оттого что дочь не знала, как спросить, — а может, и не хотела ни о чем спрашивать, — правда оставалась скрытой.

Теперь правда обнародована. Я стала говорить — вполне откровенно и во всеуслышание — о своем прошлом, а Одри не знала, как быть с чувствами, которые в ней вызывала моя история. Ее беспокоило, могли ли наши с Белой страдания передаться ей генетически и не унаследуют ли ее дети этот травматический груз прошлого. Годами она избегала хоть как-то касаться темы холокоста — ни книг, ни фильмов, ни музеев, ни мероприятий, связанных с ним.

Когда нам достается тяжкое наследие, мы чаще всего реагируем лишь двумя способами: сопротивляемся или отторгаем. Мы либо бьемся с ним, либо бежим от него, то есть вечное «бей или беги». Но Андреас и Одри выбрали другой вариант. Находясь по разные стороны одной и той же трагедии, они пошли по одному пути — считаться с суровой правдой и пытаться понять, как ее выдержать и жить с ней дальше.

Я молчала в надежде среди прочего защитить своих детей от той боли, которую долгие годы носила в себе. И меньше всего думала, что мой прошлый опыт может иметь хоть какой-нибудь резонанс или влияние на умы. Я над этим не задумывалась до определенного момента, случившегося в начале 1980-х годов, когда ко мне по решению суда направили четырнадцатилетнего мальчика. Он вошел в мой кабинет весь в коричневом — коричневая футболка, коричневые высокие ботинки, — облокотился на мой стол и выдал тираду, что пришло время Америке снова стать белой, что пора «убить всех евреев, всех чернокожих, всех мексиканцев и всех узкоглазых». Во мне одновременно вскипела ярость и подступила тошнота. Мне хотелось схватить его и вытрясти из него всю дурь. Хотелось прокричать прямо ему в лицо: «Ты понимаешь, с кем разговариваешь? Я видела, как моя мать шла в газовую камеру!» — но это я проорала про себя. И вот, когда я была готова чуть ли не придушить его, вдруг прозвучал внутренний голос, сказавший мне: «Найди в себе фанатика».

Я пыталась его заткнуть, этот внутренний голос. «Непостижимо! Какой из меня фанатик?» — урезонивала я его. Я выжила во время холокоста, я пережила эмиграцию. Ненависть фанатиков отняла у меня родителей. На фабрике в Балтиморе я пользовалась уборной «для цветных» в знак солидарности с моими афроамериканскими коллегами. Я ходила на марш за гражданские права вместе с доктором Мартином Лютером Кингом. Я не фанатик!

Чтобы остановить нетерпимость и мракобесие, нужно начать с себя. Отказаться от осуждения и выбрать сострадание.

Сделав глубокий вдох, я наклонилась, внимательно посмотрела на этого мальчика с такой добротой, на которую меня только хватило, и попросила его рассказать больше о себе.

То был едва различимый жест признания — не его идеологии, но его индивидуальности. И этого оказалось довольно, чтобы он скупо рассказал об одиночестве в детстве, о всегда отсутствующих матери и отце, об их вопиющем пренебрежении родительским долгом и чувством. Выслушав его историю, я напомнила себе, что он стал экстремистом не потому, что родился с ненавистью. Он искал того же, чего хотим все мы: внимания, любви, признания. Это его не оправдывает. Но обрушивать на него свои ярость и презрение не имело смысла: осуждение только усилило бы в нем ощущение собственной ничтожности, которую методично взращивали в нем с детства. Когда он ко мне пришел, у меня был выбор, как с ним поступить: оттолкнуть, сделав его еще более непримиримым, или открыть возможность совсем другого утешения и чувства сопричастности.