Сонали Дераньягала - Волна

Как мне принять, что Стив и Малли просто исчезли? И не будет никогда никаких доказательств их гибели? Я не могла отделаться от этих вопросов. Как можно вынести такое — настолько абсурдное? Ведь это значит, все разумное, что было в нашем мире, навсегда смыло той волной.

Они — весь мой мир. Могу ли я допустить, что они мертвы? Это не укладывалось в голове.

В каком-то отупении я начала приучать себя к невозможному. Надо было затвердить наизусть, как мантру: «Мы не полетим в Лондон, домой. Мальчики во вторник не пойдут в школу. Стив больше не позвонит мне с работы — узнать, вовремя ли я их забрала. Вик больше не будет играть в салки на школьном дворе. Малли больше не будет скакать по кругу в компании маленьких девочек. Еще Груффало… Малли больше не заберется ко мне в кровать, не обнимет, не потребует почитать про Груффало с его ядовитой бородавкой на носу. Вик больше не порадуется победе “Ливерпуля”. Ни тот ни другой больше не заглянет в духовку — проверить, готов ли мой яблочный пирог». Мое песнопение продолжалось до бесконечности.

Но усвоить из этого хоть что-то я не могла.

В морозильнике оставлена пицца для мальчиков, потому что поздний рейс, и пока мы доберемся из Хитроу домой… На следующее утро молочник принесет все как обычно — я заранее с ним договорилась. На Новый год мы собираемся к Аните. Только что прошло Рождество. Мальчики во все горло распевали свою любимую Jingle Bells [6] Jingle Bells («Звените, колокольчики») — одна из самых популярных рождественских американских песен. — тот вариант с дурацкими строчками про дядю Билли, у которого что-то там по дороге отвалилось. Еще совсем недавно у них голова шла кругом от Хеллоуина. На кухне в оранжевом ведре до сих пор лежат сладости — их недоеденные трофеи. Я все еще чувствую, как две маленькие руки в перчатках сжимают мне пальцы. То был сырой осенний вечер; повсюду фейерверки; холодные щеки моих детей.

Они отсутствовали — и это все. От остального я отчаянно отгораживалась. В меня вселился ужас, потому что вокруг любая мелочь была из той жизни. Мне хотелось уничтожать все подряд — все, интересовавшее их до недавнего времени. Меня охватывала паника при виде обычного цветка — ведь Малли непременно бы воткнул его мне в волосы. Каждая травинка оборачивалась врагом — Вик обязательно потоптался бы на ней. Когда наступали сумерки и в темнеющем небе над Коломбо начинали кружить тысячи летучих мышей и ворон, меня всю передергивало — хотелось, чтобы они все поумирали. Это зрелище, всегда вызывавшее восторг у моих сыновей, принадлежало моей прошлой жизни.

Нужно было обезопасить себя. Пришлось в буквальном смысле сузить поле зрения: не смотреть по сторонам. Исчезнуть; уйти во тьму. Я запиралась в комнате и даже при задернутых шторах натягивала на голову одеяло.

Под окнами тетиного дома без конца ездили машины. Это терзало нервы, но каждодневная пытка шумом отчего-то казалась нужной. При таком постоянном изнурительном грохоте оказалось проще представлять их мертвыми. Пронзительные звуки улицы были голосами искореженной жизни без них. Из наших лондонских комнат чаще всего мы слышали зябликов и малиновок, да еще упругие удары футбольного мяча.

Лондон. При одной мысли о нем я цепенела от страха. Наш дом. Их школа. Их друзья. Их путь от станции «Пикадилли» до Музея естествознания. Позвякивание фургончика с мороженым. Что мне делать со всем этим? Хотелось стереть, уничтожить всю память о нашей жизни.

Я боялась воскресений. В воскресенье, сразу после девяти утра, пришла волна. В настоящем в воскресные дни по утрам я старалась не смотреть на часы. Не хотела знать, что в это самое время — две, три, четыре недели назад, десять, пятнадцать недель назад — для них, для нас всех, жизнь кончилась. По воскресеньям, находясь в Коломбо, мы всегда ходили плавать. В настоящем я заставляла себя забыть то ощущение, которое испытывала, когда шелковистое ушко Малли прижималось к моей щеке и мы вдвоем окунались в воду. В настоящем я не желала признавать само существование воскресного утра — и Вик больше никогда не закатит истерику из-за того, что Стив читает газеты, а не ведет его в парк. В утро воскресенья Стив больше никогда не будет читать свежих газет и пачкать типографской краской сиденье унитаза.

Такое не могло случиться со мной. Это была не я. Уже целую вечность я едва держалась на ногах. Поглядите на меня — беспомощна, словно полиэтиленовый пакет, уносимый ветром.

Это не я. Я неуклюже раздевалась и забиралась в душевую кабину, но не знала, как открыть воду. Подолгу пялилась на краны, потом одевалась и уползала обратно в постель. Лежала неподвижно, а казалось, что падаю, падаю — лечу вниз так стремительно, что приходилось хвататься за край кровати.

Неужели это произошло со мной? Я всегда чувствовала себя в безопасности. Теперь у меня никого нет — я без них. Со мной только мой ужас и мое одиночество. Свело желудок. Я прижимала к груди бутылку с горячей водой, чтобы успокоить колотящееся сердце, но оно не унималось.

Я колола себя столовым ножом. Кромсала руки и ноги. Билась головой об острый угол деревянной спинки кровати. Тушила сигареты о ладонь. Не курила — только жгла себя ими. Снова и снова. Мои мальчики.

Я больше не смогу их обнять — зачем мне руки? Что мне ими делать?

Скоро, совсем скоро я должна буду убить себя.

Меня никогда не оставляли одну. Армия друзей и родных охраняла меня денно и нощно.

Первые полгода Наташа не отходила от меня ни на шаг. Рамани доводила меня до белого каления, стуча в дверь туалета, если ей казалось, что я подозрительно долго оттуда не выхожу. Мое тело было так зажато, что пописать удавалось, лишь открыв все краны и просидев целую вечность на унитазе под звуки льющейся воды. По ночам я гнала Кешини из своей комнаты из-за ее громкого храпа, а ведь она взяла шестимесячный отпуск и прилетела из Штатов, чтобы заботиться обо мне. От Амриты я получала душевное тепло — она, бросив работу и оставив детей под чужим присмотром, согревала и отвлекала меня. Гунна и Дарини уговаривали меня выйти из комнаты и хоть немного размяться. Рури забиралась ко мне на кровать, обнимала и плакала вместе со мной.

Иногда я доползала до кухни — может, там найдется что-то острое, чем смогу перерезать вены, — но кто-то из семьи всегда украдкой шел за мной. Кроме того, они догадались попрятать все ножи. На ночь тетя выдавала мне тщательно выверенную дозу снотворного — одну-единственную таблетку. Я старалась копить таблетки, а заодно утащила из аптечки несколько пачек обезболивающего. Но вскоре Наташа обнаружила мою заначку и закатила такую сцену, будто я обокрала сиротский приют. Каждый день я обдумывала план, как броситься под один из тех автобусов, что мчались мимо тетиного дома. Но Наташа пообещала, что, если я не убьюсь, а только покалечусь, она будет на целый день оставлять меня одну в инвалидном кресле посреди сада.