Ирвин Ялом - Все мы творения на день и другие истории

Элвин внимательно слушал.

— Нет, я этого не знал. Любопытно.

— И, — продолжил я, — ваш комментарий касательно того, что вы чувствуете себя сиротой, очень важен. Я слышал, как многие, кто потерял своих родителей, говорили то же. И я знаю, что у меня были точно такие же мысли, когда умерла моя мать, спустя десять лет после того, как умер отец. Когда умирают родители, мы всегда чувствуем себя уязвимыми, не только потому, что мы имеем дело с потерей, но и потому, что мы сталкиваемся с нашей собственной смертностью. Когда мы становимся сиротами, больше нет никого, кто бы отделял нас от могилы. Я не удивлен, что смерть всей вашей семьи заставила вас чувствовать себя незащищенным, напуганным смертью и более уязвимым перед страхом смерти.

— Вы много чего сказали. Вы думаете, что после того, как я выключаю свет, мое сердце начинает колотиться потому, что я испытываю страх смерти?

— Да, я так думаю. Помните, как гасли огни в вашем ночном кошмаре с черной птицей? Наличие темноты закладывает фундамент для осознания собственной смертности. И позвольте мне сказать кое-что, что пришло мне в голову относительно другой части нашей головоломки — о вашем сексуальном возбуждении.

Я знал, что говорю много, слишком много для одного раза, но если уж я начал, то меня было уже не остановить.

— Я думаю, что секс можно назвать витальной противоположностью смерти, ведь разве оргазм не является первым проблеском жизни? Мне известно из множества источников о том, что иногда сексуальные чувства возникали для того, чтобы нейтрализовать страх смерти. Я думаю, что именно этот защитный процесс является причиной «электрической эрекции» в конце вашего ночного кошмара и объясняет использование вами мастурбации для того, чтобы успокоиться и держать на расстоянии страх смерти, чтобы вы могли уснуть.

— Это всё ново для меня, Ирв. Немного многовато для того, чтобы сразу всё понять.

— Я этого от вас и не жду. Важно, чтобы мы возвращались к этому снова и снова. В моей сфере деятельности это называют «проработкой».

В течение последующих сессий я продолжил методично исследовать его озабоченность смертью. Я провел детальный сбор анамнеза тревоги смерти, в котором он воспроизводил все ранние воспоминания о ней. К примеру, я спросил у него, когда он впервые осознал саму идею смерти.

Он задумался на мину ту-другую.

— Я думаю, мне было пять или шесть, когда нашу колли, Макса, сбила машина. Я помню, как в слезах вбежал в офис моего отца, находящийся в гостиной нашего дома. Мой отец схватил свою черную сумку, выбежал на улицу и наклонился, чтобы осмотреть Макса, который лежал на обочине. Он покачал головой и сказал, что ничего уже не сможет сделать. Вот тогда я это и понял. Я понял, что смерть не может быть улажена. Даже моим отцом, который может уладить практически всё.

В другой раз, несколько лет спустя, наверное, в седьмом классе, моя учительница, миссис Терстоун, сказала нам, что Ральф, мой одноклассник — парень моего возраста, вроде меня, умер от полиомиелита. До сих пор отчетливо вижу лицо Ральфа, его оттопыренные уши, растрёпанные волосы, вечно сияющие карие глаза, полные любопытства. Но удивительная штука: мы с Ральфом не были особо близки. Мы никогда не виделись с ним за пределами школы. Он жил далеко, и его мама привозила в школу на машине. А я ходил пешком с несколькими одноклассниками. И все время играл с теми ребятами. Но из всех них я до сих пор помню именно лицо Ральфа, а лиц остальных своих одноклассников я не помню.

— Интересно, — сказал я. — Я полагаю, что лицо Ральфа остается настолько ярко врезавшимся в вашу память образом, потому что оно связано с весьма сильной скрытой идеей о смерти.

Элвин кивнул.

— С этим трудно поспорить. Я уверен, что так оно и есть. В воскресной школе взрослые разговаривали о рае, и я помню, как спросил об этом отца. Он отвергал эту идею, считал всё это сказками. Он был материалистом, как большинство врачей, я думаю. Он считал, что, когда перестает работать мозг, перестает существовать и сознание и восприятие, абсолютно всё. Смерть отключает все. Вы согласны?

Я кивнул.

— В этом я согласен с вашим отцом: я не могу себе представить сознание в отрыве от тела.

Некоторое время мы сидели молча. Это был хороший момент. Я чувствовал некую близость с Элвином.

— Что значил для вас ответ вашего отца? Он уменьшил ваше беспокойство касательно смерти?

— Нет, его ответ не принес мне никакого утешения. Идея о том, что всё конечно или что все конечно хотя бы для меня, была чем-то, что мой ум был просто не в состоянии постигнуть.

Мы с Элвином работали над этими вопросами в течение нескольких сессий. Мы рассмотрели их с разных сторон, обсудили дополнительные воспоминания, которые подтверждали наши соображения, проанализировали несколько новых значимых снов и, таким образом, закрепили наш успех. Однако постепенно темп терапии начал снижаться. Я всегда думал, что психотерапия удается, когда пациенты берут на себя риски на каждой сессии, но Элвин больше не брал на себя дополнительных рисков, и мы не могли взяться за новое дело. И вскоре, как по расписанию, Элвин начал спрашивать, что мы делаем.

— Я озадачен вашим подходом. Я упускаю из вида то, в каком именно направлении мы движемся. Мы пытаемся помочь мне устранить мой страх смерти? В конце концов, разве не все мы боимся смерти? Разве вы не боитесь?

— Естественно, я боюсь. Страх смерти заложен в каждом из нас. Он необходим, чтобы выжить. Те, кто был послан сюда без этой черты, отсеялись еще тысячи лет назад. Поэтому нет, моей целью не является устранить страх, но для вас, Элвин, этот страх перерос во что-то большее, в ужас, который преследует вас в повторяющихся ночных кошмарах и вторгается в вашу повседневную работу. Я прав?

— Ну, не совсем. Я заметил, что я немного изменился. Возможно, мне стало лучше. Мне больше не снятся ночные кошмары, у меня всё наладилось на работе, я теперь редко думаю о Джэйсоне. И что теперь? Интересно знать, мы на этом заканчиваем?

Этот вопрос часто возникает в терапии, когда симптомы ослабевают и пациенты снова обретают равновесие. На самом ли деле пришло время остановиться? Достаточно ли только лишь убрать симптом? Или нам следует стремиться к большему? Следует ли нам даже не пытаться менять лежащий в основе всего характер пациента и его стиль жизни, которые породили все эти симптомы? Я старался быть тактичным, пытаясь подвести Элвина к следующему объяснению: «В конечном счете решение о том, завершили ли вы терапевтический процесс и готовы ли остановиться, остается за вами. Но я думаю, что нам не следует упускать возможности поближе посмотреть на то, что помогло вам сделать успехи. Если мы сможем определить, какие факторы оказались полезными, то вы сможете самостоятельно прибегать к ним в будущем».