Ирвин Ялом - Все мы творения на день и другие истории

Ее руки дрожали, когда она смотрела на страницу. Откашлявшись пару раз, она сказала:

— Вот первые строки стихотворения, которого я совсем не помню. Датировано 1980 годом.

У меня намокли глаза. Мне было трудно найти слова.

— Это потрясающее стихотворение, Салли. Потрясающее. Мне понравилось, особенно эти последние великолепные строчки.

Салли взяла несколько салфеток, опустила голову и проплакала несколько минут. Потом, вытирая глаза платком, она взглянула на меня.

— Спасибо. Вы не можете себе представить, как много это значит.

Она провела оставшееся время сессии, просеивая древние страницы ее жизни, иногда читая отрывки вслух, а затем, когда наше время подошло к концу, села в кресло и два раза глубоко вздохнула.

— Пока здесь, в настоящем, со мной? — спросил я.

— Пока укоренилась в 2012-м. Я так рада, что вы здесь. Спасибо, я бы не смогла открыть это без вас.

Я взглянул на часы. Наш час вышел. Иногда пациенты ловят этот взгляд и делают вывод, что я тороплю время. Но часто, как сегодня, это было наоборот. Я надеялся, что у нас было больше времени, чтобы следовать тем путем, на который мы ступили.

— Мы собираемся сделать остановку сейчас, но сперва мы должны запланировать, как действовать дальше. Я думаю нам обязательно надо встретиться завтра или послезавтра.

Салли согласно кивнула.

— И вы чувствовали бы себя комфортно, просматривая ваши записи дома? Или вы бы предпочли оставить коробку здесь, со мной, и мы бы продолжили просматривать ее вместе в следующий раз?

И пока она обдумывала мой вопрос, я добавил:

— Я обещаю не рыться в ней.

Салли выбрала взять коробку домой и вновь встретиться со мной через два дня. Когда она ушла, я думал о том, что за привилегированная у меня профессия. Какая честь разделять такие ключевые и драгоценные моменты! И слушать ее, читающую свои стихи, было таким удовольствием. Я лишен музыкального слуха и никогда не мог оценить концерты или оперу, но всегда восторгался сказанным словом — театром и более всего поэтическими чтениями. И в тот день я был вознагражден присутствием на этой необычной драме и слушать изысканные стихотворные строчки. Я чувствовал себя виноватым, что в этот час с Салли так много наслаждался. Конечно, я знал, что была проблема — без сомнения, перенос преследовал эту сессию, и витающий в воздухе образ ее отца значительно увеличивал ее трудности в том, чтобы делиться ее сочинениями со мной. И был также вопрос в том, как я, профессиональный писатель, могу воспринимать ее мастерство. Некоторые терапевты отказываются читать труды пациентов, опасаясь нарушения отношений. Они беспокоятся о том, что им не понравится или они не смогут понять написанное. Я никогда не беспокоился по этому поводу. У меня слишком много уважения к тем, кто пробует развивать творческие способности. Если написанное мне не по душе, я всегда могу найти некоторые строки, которые трогают меня, и указать на них писателю. Это всегда приветствуется и часто помогает писателям улучшить свою работу. В этом случае таких проблем не возникло, так как Салли была одаренной писательницей, и всё, что я должен был сделать, — это сказать правду.

В течение многих недель она перечитывала свои работы и кропотливо всё, каждое слово, вводила в компьютер. Это оказалось настоящим сокровищем для терапии, в том, что она приходила на каждую сессию наполненная яркими воспоминаниями о своих отношениях с родителями, братьями и сестрами, друзьями, прошлыми любимыми. В те времена, когда ей было двадцать, циклы ее стихов звучали с большей болью и отчаянием в предчувствии краха ее первого брака.

Однажды она появилась в моем офисе с пакетом шестидесяти шести любовных стихов, посвященных Остину, ее демоническому любовнику, с которым у нее был краткий страстный роман в молодости. Стихи пели о парящей, бесконечной любви, но вскоре ее отношения с Остином достигли своего пика и плохо закончились с неприятным послевкусием. Она ошиблась в нем, и всё закончилось тем, что она почувствовала себя использованной и травмированной. Поэтому, когда она обнаружила эти стихи, ее первым импульсом было отвращение, и она хотела сжечь их, но передумала, пока не поговорит со мной. Я был в ужасе от этой ее мысли. Я никогда не сжигал ничего, у меня есть большая папка под названием «Вырезанное», в которой хранятся все вырезанные материалы из моих романов и повестей. Я сказал об этом Салли в моем призыве спасти стихи от огня. Я решил потратить время, прося Салли почитать вслух некоторые стихи об Остине. Дрожащим голосом она прочитала несколько отрывков. «Я думаю, что они прекрасны», — сказал я. Она начала плакать. «Но они фальшивка. И я фальшивка тоже. Несколько месяцев, в течение которых я их писала, это было самым славным временем в моей жизни, и все же эти стихи выросли на навозной куче».

Мы провели оставшиеся пятнадцать минут сессии, обсуждая многие великие произведения искусства, которые имели сомнительное рождение. Я представлял аргументы один за другим, умоляя спасти жизнь этих невиновных стихов. Я говорил ей о преобразовании навоза в красоту как о художественном триумфе, что, если бы не было ошибочных страстей, смерти, отчаяния и потерь, громадная часть произведений искусства никогда бы не родилась. Она в конце концов согласилась и переписала шестьдесят шесть стихотворений об Остине в свой компьютер. Я чувствовал себя героем, спасшим драгоценный древний манускрипт из пламени.

Много позже, когда мы пересматривали нашу терапию, я обнаружил, что этот эпизод был гораздо больше, чем короткое обстоятельство, сопровождающее главную достопримечательность — распаковку таинственной закрытой коробки. Потому что Салли так стыдилась своего участия в тщательно продуманных кабальных ритуалах Остина, что за все эти десятилетия никогда не делилась этим ни с одной живой душой. Когда она открыла это мне и получила поддержку, это оказало на нее отличное влияние. Она почувствовала невероятное освобождение и впервые попросила и получила мое объятие в конце сессии. В ту ночь ей приснился сон.

— Я нашла кучу сложенного белья у своей двери, которую кто-то, возможно мой муж, туда положил. Я начала складывать его в стиральную машину — оно, возможно, запылилось у моей двери, но потом я решила положить одежду в свой комод.