Мэтью Джексон - Человеческие сети [Как социальное положение влияет на наши возможности, взгляды и поведение]

Есть один способ напрямую определить, сколько же проводится репортерских расследований: можно посмотреть, много ли запрашивается информации. В США, согласно Закону о свободе информации, репортеры (или просто граждане) могут запросить любую информацию. С 2005 по 2010 год количество таких запросов, предусмотренных Законом, уменьшилось почти на 50 % {296}.

Если говорить о мире в целом, тиражи газет падают по всей Северной Америке и Европе, однако растут в Азии. Экономический рост, повышение уровня грамотности и дешевизна газет подняли тиражи в Китае и Индии даже быстрее, чем они упали в других странах, и, таким образом, совокупные мировые тиражи растут. Впрочем, доходы от продажи газет — включая цифровые версии — продолжают падать. Доходы от рекламы (считая и бумажные, и цифровые издания) тоже резко упали, а доходы от подписки на цифровые издания растут очень медленно, не оправдывая надежд новостных служб. В целом, хотя более трети людей читают газеты онлайн, доходы от всех цифровых источников приносят менее 8 % от общей прибыли информационной индустрии {297}.

Мир становится все более цифровым и мобильным — так откуда же возьмутся деньги на проведение настоящих, качественных журналистских расследований? Не очень понятно, как будет оплачиваться труд будущих Клэр Холлингворт. Хотя новые технологии поражают нас разнообразием, объемом и быстротой передачи информации, новостным службам становится все сложнее зарабатывать, чтобы было чем платить за новости, которые очень трудно добывать, зато слишком легко перекомпоновывать. По этим причинам выпуски новостей делаются все более короткими, броскими, легковесными, и все меньше становится таких новостей, которые стоят на страже демократии: на сбор такой содержательной информации требуется гораздо больше денег и времени.

Как явствует из отчета FCC, нетрудно понять, почему Дэвид Саймон, работавший репортером в Baltimor Sun , а спустя десятилетие с лишним создавший шоу The Wire на канале HBO, заявил в 2009 году на слушаниях в Сенате: «Близятся времена, когда будут отлично себя чувствовать коррумпированные политики» {298}.

Мы уже успели поговорить о многих значительных факторах, мешающих процессу познания в человеческих сетях. Но пока что мы обходили стороной главную помеху — гомофилию. Без разговора о ней представление о том, как общество передает и получает информацию, останется неполным.

Люди могут жить в нескольких метрах друг от друга — и принадлежать к совершенно разным социальным сетям, разделенным пропастями между поколениями, социальными классами, национальностями, религиями и — во многих культурах — полами.

Несмотря на широкий охват и скорость современных способов связи, мы не заметили спада в поляризации мнений и представлений людей. Напротив, имеются свидетельства того, что во многих странах политические взгляды разных групп расходятся все больше.

Убедиться в этом можно, если прибегнуть к текстовому анализу, чтобы проследить за тем, как со временем меняются способы высказывания людей. Один из моих стэнфордских коллег, Мэтт Генцков, вместе с Джессом Шапиро из Чикагского университета первыми воспользовались этим методом для изучения тенденций и перекосов в медиа. Они объединились с Мэттом Тэдди для анализа партийности: им предстояло проанализировать речевые шаблоны политиков, чтобы количественно определить, насколько со временем менялась партийность {299}. Мерилом партийности стала легкость, с какой можно определить принадлежность политика к той или иной политической партии по одной только терминологии, которой тот пользуется. Например, касаясь иммиграционной политики, говорит ли он об «иностранцах-нелегалах» или о «рабочих без документов», а затрагивая тему снижения налогов, как именно он выражается: «налоговая реформа» или же «налоговые льготы для богатых»? Несложно догадаться, какими выражениями чаще всего пользуются представители разных политических партий.

И тонкие, и явные различия в терминологии обнаруживают политические предпочтения говорящего. Но так было не всегда. Уровень партийности в политике США оставался на удивление неизменным с 1870-х по 1990-е годы. Однако после 1990 года все внезапно поменялось: люди стали четче обозначать свою партийную принадлежность. Например, подсчитав, сколько раз различные слова или словосочетания появляются в течение минуты в типичной речи конгрессмена, между 1870 и 1990 годами слушатель мог сделать заключение о партийной принадлежности оратора с вероятностью 55 %. Таким образом, всего за одну минуту употребляемая политиком терминология позволяла угадать политические предпочтения человека — но с вероятностью лишь на 5 % более высокой, чем при подбрасывании монеты можно угадать, какой стороной она ляжет. А вот в 2008 году терминология, которой пользовались представители разных партий, обнаруживала уже гораздо больше различий. Подсчитав употребленные словосочетания, даже не принимая во внимание общий смысл речи, можно было с вероятностью 82 % сделать вывод о политических наклонностях оратора. И это всего за минуту выступления. Если же в течение еще четырех минут проследить за употреблением лексики в выступлении 2008 года, мы можем быть уверены в политической принадлежности оратора более чем на 95 % — тогда как, слушая речи 1990 года или еще более ранние, выводы об этом можно было делать с вероятность всего 65 % {300}. Хотя расхождения в терминологии — всего лишь одна грань поляризации, они красноречиво говорят о том, что мы совершенно обоснованно полагаем, что политика сеет все большую рознь между людьми.

Повышение уровня партийности в политической риторике — не просто праздные разговоры: мы наблюдаем, как это приводит к возникновению тупиков в законодательном процессе {301}. Хотя между партиями всегда имелись расхождения во мнениях, в законодательных органах им обычно удавалось приходить к компромиссам. Многие из утверждавшихся там законов в конце концов получали поддержку обеих партий. Сейчас же при голосовании за проекты законов партийные разногласия обозначаются гораздо резче. Чтобы получить конкретные цифры, я раздобыл данные о том, кто как голосовал за один законопроект в Конгрессе {302}.

В 2015 году в Сенате насчитывалось 339 голосов. Двумя сенаторами, которые почти никогда не голосовали одинаково, были Барбара Бокс, демократка из Калифорнии, и Марио Рубио, республиканец из Флориды. Они голосовали одинаково лишь в 11 % случаев. Собственно, если вы знали, что Барбара Бокс сейчас проголосует «за», можно было почти безошибочно предсказать, что Марио Рубио проголосует «против», и наоборот. А пару сенаторов, которая почти всегда была заодно, составляли демократы Мэйзи Хироно из штата Гавайи и Джек Рид из Род-Айленда: они голосовали одинаково в 98 % случаев. Надо заметить, что тридцать самых дружных пар, голосовавших за законопроекты одинаково, были именно демократами. Среди республиканцев во время голосования имелся больший разброс мнений — и эта трещина, похоже, очень характерна для политики этой партии, чего не наблюдалось с середины XIX века, когда партия вигов фактически распалась из-за внутрипартийного раскола. Однако важный момент в определении партийности — насколько редко соглашаются между собой сенаторы из двух разных партий и насколько реже это происходит по сравнению с 1990 годом.