Михаил Хенкин - Золотой ключик инфосторителлинга

Жена:

— Прошу тебя, не свисти, голова болит.

Муж ее не слушает, свистит в третий раз и получает утюгом по затылку.

Вот эта черточка, которая отделяет утюг от затылка, и есть энтропия.

Пока утюг держит жена и даже пока он летит, его еще можно остановить, но когда утюг соприкасается с затылком мужа, то это уже… — ну сами понимаете, что это такое.

Ученые считают, что в случае возрастания энтропия приводит к необратимым процессам распада.

Остановить распад способна только система.

Система — смертельный враг энтропии.

Система убивает зряшный труд или, как говорят продвинутые мальчики и девочки, настоящие фрики[5]: гасит, топчет в ноль, выпиливает, минусует, мочит, вырубает, кидает за скобки, играет в костлявую, забивает в ящик и так далее и тому подобное.

Вы щелкали на счетах? Выбросьте счеты на помойку. Вы долбили “Роботрон”[6]? Плюньте на него. В атаку идут шеренги уравнений. Они сметают в корзину залежи бумажного хлама”.

Эти идеи меня так восхитили и удивили, что я даже подпрыгнул на стуле.

Старый, измученный артрозом стул, которому давно уже пора на пенсию, злобно скрипнул, но выдержал и не развалился.

— Вот оно! Вот оно! Вот оно! — кричал я громко дурным голосом.

Там Тамыч смотрел искоса, склонив голову. Ему не нравилось происходящее. Глаза его из серых стали зелеными с искорками. Он спрыгнул с дивана и выгнул спину: “Чего орут? Лучше бы молочка в миску налили”.

Радуясь своей прыти и не сомневаясь в успехе, я отправил распечатку через голову Рязанцева прямиком в приемную Льва Ефимовича.

По редакции я теперь ходил гоголем, ожидая от начальства скорого поощрения.

Коллеги вежливо со мной раскланивались. Некоторые не скрывали любопытства.

Я еле сдерживал распиравшее желание хвастануть.

Однако та сторона почему-то молчала. И тогда я решил форсировать события, уточнить у главного сроки окончания работы, кое-что еще спросить и, как бы между прочим, поинтересоваться:

— Ну что там с моей писаниной? Все нормально?

И глаза при этом обязательно опустить. Отвести. Чтобы, не дай бог, не увидели в их блеске предвкушения ожидаемых похвал.

В секретарской никого не было.

Из-за полуприкрытых дверей доносились невнятные голоса.

Я шагнул в кабинет Рязанцева и увидел такую картину: перед столом навытяжку (руки по швам!) стоит главный редактор.

Он похож на официанта, который пытался накормить клиента тухлым супом, но изобличен в этом отвратном злодеянии. Гримаса Злобного Ежика неоспоримо доказывает, что ему пришел полный крантец.

В редакторском кресле в позе кота Леопольда восседает Лёва, то бишь Лев Ефимович Фабрикант.

Однако это не просто кот Леопольд, а кот Леопольд, которого только что изрядно отбуцкали мыши.

Лёва размахивает перед носом главного редактора страничками моего творения, моей гениальной фантазии, моего лучшего в мире произведения, моего супертекста.

И странички в его мясистых пальцах трясутся от страха. Лёвина рожа не то что красная, а багровая. Я подумал, что еще минута — и его точно хватит апоплексический удар.

— Ты кого мне прислал? — орет Лёва. — Это что, мля, за шурумы-бурумы, мля? У нас юбилейное издание! Ты хоть сам читал эту хренотень? Это мерзкая ложь! Это жалкий лепет! Это полная ахинея и чушь! И за эту пакость я должен платить? Не ожидал, Боря, от тебя такой подлянки! Что за хохмочки, что за харчки в мой адрес? Договор разрываю. Неустойку вернешь в полной мере. Из твоей гребанной редколлегии выхожу. Инвестиции в ваш дерьмовый журнальчик прекращаю. Всеми силами поддержу твое смещение. Засиделся ты, видно, Боря!

От этих Лёвиных слов редактор еще больше стал похож на Ежика.

Мое явление оказалось столь неожиданным для обоих, что они на секунду смешались.

— Тебя кто звал? — главный попытался как мог овладеть ситуацией и сохранить лицо.

— Я бе-ме-мимо ше-шел и по срокам-рокам точнить-у отел-хотел, то есть… — пробормотал я, теряя всякую способность мыслить.

— Это кто? Это твой профессионал драный?

На меня Лев Ефимович не глядит. Я для него вещь — как шкаф или стол.

— Ты что наплел? — яростно метнулся в мою сторону Рязанцев. Всегда такой тихий, ровный, невозмутимый, в эту минуту он был сам на себя не похож.

— Тебе что велели? Тебе нормально написать велели! А ты...

Он заблажил так быстро и громко, что я до конца не понял, о чем он говорит, короче, там было что-то про половые органы.

Честное слово, я не узнавал своего шефа — его ли это лексикон?

— Кто я после этого? — последний вопрос Рязанцев выдал каким-то невообразимо гнусным фальцетом.

При этом он воздел руки вверх, как это делают театральные примадонны, освистанные вместо ожидаемых оваций.

Видно, остатки самообладания окончательно его покинули.

— Злобный Ежик! — выпалил я.

Сам не знаю, как мог повернуться мой язык? Но он повернулся и сказал именно то, что сказал.

Клянусь вам, голова моя тут ни при чем. Мозг мой давно отключился и витал в каких-то запредельных потоках сознания.

— Пш-шел во-о-он, паяц несчастный! — завопил и затопал главный. За все годы я его никогда таким не видел. — Духу твоего чтобы здесь больше не было! Заявление на стол — и во-о-он-н-н!»

Существует еще одна важная особенность, которая во время столкновения довольно часто наблюдается в поведении героя и антигероя, героя и его противника, оппонента.

Очень хорошо эту особенность показал Эрих Фромм. Он описал человека, который возвращается с вечеринки.

В гостях этот человек был очень оживлен. Он шутил, смеялся, любезничал, отпускал комплименты, дружелюбно беседовал, танцевал. Он казался счастливым и довольным.

Прощаясь, он поблагодарил хозяев за отлично проведенное время, он сказал, что компания была чудесная, что ему очень понравилось и он очень рад состоявшимся новым знакомствам.

Но вот он выходит из подъезда. За ним закрывается дверь. Он оказывается на безлюдной улице. И мы видим совершенно другого человека.

Улыбка сразу же исчезает. Это понятно, поскольку теперь он один и нет ничего и никого, кто бы мог вызвать его улыбку.

Однако перемены с этим человеком происходят гораздо более серьезные.

На его лице появляется выражение глубокой грусти, тоски и даже отчаяния. Это мимолетные выражения — они длятся секунды.

Потом человек успокаивается. И когда он садится в машину, его лицо принимает будничный, обычный вид.

Он думает о том, произвел ли он хорошее впечатление? Приходит к выводу, что произвел. Успокаивается окончательно. И едет домой.

Фромм анализирует поведение этого человека. Он ищет причины таких разительных перемен в его настроении.

Вопрос в том, каков этот человек на самом деле?

А на самом деле на этом вечере он испытывал совершенно противоположные чувства.