Дмитрий Филиппов - Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Начать с того, что нейровизуализационные исследования проводятся в лабораторных условиях, а не в реальной жизни. Лабораторные условия задают специфический контекст:

– необычная ситуация;

– осознание того, что в данный момент происходит эксперимент;

– использование стимулов, мягко говоря, приблизительно имитирующих жизненную реальность (рисунки, фотографии, видеофильмы).

Портативный аппарат, собирающий ту информацию о мозге, которую фиксирует томограф, решит эти проблемы. Психиатрия давно нуждается в аналоге холтеровского монитора [88] Холтеровский монитор – портативный аппарат для регистрации электрокардиограммы, прикрепляемый к телу пациента и собирающий данные в течение суток и более. – устройства, которое сканирует мозг в реальной жизни, а не в искусственных обстоятельствах.

Во многих современных экспериментах при изучении эмоций ученые сопоставляют эмоцию, т. е. феноменологическое переживание, с изменением притока крови к отдельным участкам мозга. Приток крови говорит о том, что в этом участке нейронная активность требует притока энергии. Что важно, такие методы не позволяют измерить нейронную активность непосредственно [8].

Но приток крови к амигдале во время демонстрации пугающей картинки происходит потому, что активировались нейронные цепи вне амигдалы, без которых вся цепь нейронных событий не стартовала бы. Для того чтобы картинка возбудила амигдалу, она должна получить смысловую интерпретацию в других участках мозга. «Уровень активности желудка коррелирует с количеством и качеством еды, которую положили в рот, но голод не локализован в желудке», – пишет Джером Каган [9].

Невозможно по данным об активации отдельных нейронных цепей и участков мозга сказать, что именно переживает человек. К амигдале кровь течет и во время страха, и при встрече с чем-то неожиданным (не страшным), и во время полового возбуждения. То есть у разных психологических переживаний может быть один и тот же нейронный субстрат. И наоборот, разные нейронные события могут коррелировать с одной переживаемой эмоцией.

Словом «сциентизм» пользуются как ярлыком, типичным «-измом» с осуждающим оттенком. В перечень духовных тупиков, в которые забрела западная культура, сциентизм (известный когда-то как «абсолютный рационализм» [10]) включается еще со времен наивной научно-испытательской романтики XIX в. Под сциентизмом понимается не столько научный метод изучения мира и улучшения условий жизни в этом мире, сколько мировоззрение, претендующее на всепобеждающую мощь и догматическую неопровержимость. Объяснимо, почему церковь с XIX в. зачисляет сциентистское направление мыслей в список своих противников. В сциентизме чувствуется претензия на статус такой же всесильной (потому что истинной) и такой же истинной (потому что всесильной) системы, какими в истории человечества были разного рода религии и идеологические (квазирелигиозные) системы.

Нейроцентрическое толкование всего человеческого выглядит как воплощенная в жизнь великая сциентистская мечта. В нейробиологической редукции вера сциентистов достигает торжественного апогея, и поэтому критика редукционизма часто сопровождается философскими отступлениями на тему границ сциентистских амбиций.

Нейрофилософ Патриция Черчленд смеется над упреками в сциентизме. Она считает, что эти упреки отражают только лишь мутные глубины человеческого невежества, но никогда не поднимаются на уровень серьезной критики.

Но разве сциентизму как идеологии тотальной научности противостоит исключительно невежество? Ведь есть другой, менее дерзостный стиль исследования мира. Смиренное признание дефективности любой картины мира в науке – разве это мешает двигаться дальше?

Если говорить конкретно о биологической психиатрии, то она не должна бороться за трон абсолютного монарха. Статус науки, овладевшей универсальным ключом ко всем тайникам мира, плох тем, что наука с таким самомнением не способна к творчеству.

Изобразим положение в современной психиатрии с помощью образов из фильма «Побег из Шоушенка» или любой другой истории о заключенных в тюрьме. Для освобождения им нужно найти новый способ убежать. Все старые способы были привязаны к одной и той же тактике – подкупу надзирателей. Один надзиратель разрешал уйти на один день. Другой – на два дня (т. е. эффективность увеличивалась в два раза). Но ни в каком случае, никогда, никто из надзирателей не отпускал насовсем. Тем, кому нужна полная свобода, требуется вооружиться новой тактикой.

Можно, вместо того чтобы договариваться с коррумпированным персоналом, начать рыть подкоп. Главное и на первый взгляд единственное преимущество нового подхода в том, что он дает беглецам больше самостоятельности и открывает некие новые, ранее неизвестные возможности. Финалом этого проекта может стать обретение свободы, но также есть вероятность того, что подземный ход упрется в тупик – подземную стену, могильник радиоактивных отходов, подвал соседней тюрьмы, портал в ад и т. п. Важна не финальная точка. Важно то, что по пути будет обнаружено нечто, радикально меняющее ситуацию. Совершенно случайно беглецы найдут сокровища древних инков, и это поможет им не просто подкупить администрацию, но выкупить в частную собственность всю тюрьму до последнего камешка, чтобы в атмосфере всеобщего праздника сровнять ее с землей.

Бывает, что движение по маршруту с вероятно ложной (в смысле недостойной усилий и не отвечающей на исходный запрос) целью само по себе приносит пользу. Так когда-то упорно изучали промежуточный мозг, долгое время бывший эпистемологически приоритетным объектом в психиатрии.

Для укрепления концепции промежуточного мозга в психиатрии очень много было сделано французским врачом Жаном Деле, который опубликовал несколько книг о том, как важен промежуточный мозг для эмоционального баланса. В 1953 г. Деле сформулировал цель психиатрического лечения – исправить работу промежуточного мозга. При этом основным методом лечения считался электрошок.

В 1940–50 гг. учебники и монографии по психиатрии были переполнены информацией о промежуточном мозге. Казалось, что медицина наконец-таки доросла до биологического объяснения психических болезней, которое, к тому же, претендовало на универсальный характер. Работы Деле вдохновили на то, чтобы считать промежуточный мозг биологической базой для психозов. И не только психозов. Мания и депрессия, истерия и каталепсия – все эти состояния психиатры стремились привязать к аномалиям в промежуточном мозге.

В публикациях 1950-х гг. нарушение работы промежуточного мозга называют «самым успешным из ныне существующих объяснений психических расстройств» [11]. Революционное и поворотное для истории психиатрической науки изобретение хлорпромазина произошло именно в этом контексте. Предполагалось, что с помощью хлорпромазина получится перенастроить работу промежуточного мозга.